| к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||||
 |
|||||||
Обрел ли я радость? Нет... Я обрел радость для себя. И это ужасающе меняет дело...
Радость в Иисусе может быть личной. Она может владеть одним человеком, и он спасен. Он в мире, он в радости отныне и навсегда, но один. Это одиночество радости не беспокоит его, напротив, он — избранник. Блаженствуя, он проходит сквозь битвы с розой в руке.
Когда нищета обступает меня, я не могу укрываться под сенью гениальных нашептываний. Радость моя не выживет, если не станет радостью всех. И я не хочу проходить сквозь битвы с розой в руке1.
Какой христианин не сталкивался с подобным упреком? Сколько душ споткнулось об этот камень на своем пути? Некогда «трудность веры» вытекала для многих, пожалуй, из философии агностицизма и сомнений, касающихся Библии и происхождения христианства. Экзегеза и история не перестали тревожить нас, но все же проблемы социального и духовного плана сделались более настоятельными и они, быть может, глубже затрагивают суть дела. Сама философская проблема, в общем, не предстает уже делом чистой науки. Сейчас меньше допытываются до того, какими путями, историческими или рациональными, христианство дошло до наших дней, чем до сути самого христианства, и многие из тех, кто никогда бы не вздумал оспаривать его былые права на существование или же абстрактно критиковать его метафизические основы, выражают сомнение в его непреходящей ценности. В частности, они задаются вопросом, как религия, как будто не проявляющая ни интереса к земному будущему, ни к человеческой солидарности, может служить идеалом, способным вновь объединить современных людей?
Вот несколько примеров, свидетельствующих о распространенности подобной идеи среди наших современников.
Она получила подробное развитие в работе, тридцать лет назад имевшей большой успех и читаемой до сих пор. В ней Габриель Сеай, не без пафоса провозглашая то, что он называет постулатами современного сознания, набрасывает два разных портрета — христианина и современного человека: христианин «удаляется из града людей, озабоченный исключительно своим спасением, касающимся лишь его да Бога», тогда как «современный человек принимает мир и его законы с решимостью извлечь из них все то благо, которое они в себе заключают». В противоположность первому, он «не может отделять себя от других людей, ибо обладает сознанием солидарности, объединяющим его с ему подобными и делающим его в каком-то смысле зависимым от них; он знает, что один он не может обрести спасения2. Один мыслитель, любитель колких формулировок, выразил это на свой лад, написав однажды о папе: «Это всего лишь специалист по индивидуальному спасению3. А в одной статье, ополчающейся против воспитания, один педагог сказал то же самое, хотя и в другом стиле:
Вопрос в том, нужно ли воспитывать человека в духе пренебрежения ко всему, что существует в этом мире? Если да, то дело кончится развитием безудержного эгоизма. У человека останется лишь одна забота — его индивидуальное спасение; и если другие страдают и бесчисленные несчастья окружают нас, ничего не поделаешь. Если же все воспримут эту точку зрения, то мир и люди потеряют опору для существования, «нам останется только бежать в пустыни, запираться в монастырях, умерщвлять себя днем и ночью», дабы, избежав ада, заслужить небо. Однако все это есть отрицание человечества, жизни в обществе...»4.
Сеай, Алэн, Марсель Жирон, каждый по-своему, — поборники вольномыслия. Однако и философ незамутненного духа, как Амлен, соглашается здесь с ними. В работе, посвященной аналитической философии истории Ренувье5, Амлен заявляет, что Христос обещал спасение не коллективам, а индивидам, и «все, что есть социального в усилиях человечества», в согласии с христианской верой «обречено гибели»; «целиком же индивидуалистическая точка зрения», которую принимает христианин, часто порождает в нем «презрение к справедливости». Ибо, как объясняет он, «невозможно быть справедливым, не согласуя свои интересы с интересами целого и с будущим той социальной группы, в которую мы входим. Поэтому справедливость, в отличие от учений о борьбе за существование или христианской отрешенности, отвергает чистый и бескомпромиссный индивидуализм».
Перед лицом всех этих обвинений послушаем просто, что говорит верующий, что, говорит богослов: «В глубине Евангелия лежит непреложное видение единства всей человеческой общины»6. Мы можем измерить, таким образом, масштабы недоразумения. Нас упрекают в том, что мы индивидуалисты поневоле, в силу лишь логики нашей веры, тогда как в действительности католичество по сути своей социально. Социально в самом глубоком смысле слова: не только в его проявлениях в сфере естественных установлений, но прежде всего в себе самом, в сокровеннейшем своем ядре, в сущности своей догматики. Социально в такой мере, что само словосочетание «социальное католичество» должно было бы казаться плеоназмом.
Во всяком случае, если подобное недоразумение могло возникнуть и пустить корни, если подобный упрек оказался в ходу, то нет ли в том и нашей вины? Опустим то, что явно зиждется на песке, — некоторые сетования, исходящие из целиком внешнего и мирского представления о католичестве или о спасении, а то и обнаруживающие полное непонимание христианской отрешенности. Не будем слишком задерживаться и на тех искажениях, зачастую серьезных, которые могли породить их, — речь идет о корыстной набожности, мелочном благочестии, о пренебрежении человеческим долгом из-за религиозных «обязанностей», заполнении внутренней жизни собственным несносным «я», забвении того, что молитва по сути своей есть молитва всех и за всех... Этим уклонениям по-человечески подвержен каждый верующий, и критиковать их легко. Однако названы ли они своими именами? Не содействует ли забвение догмата усугублению нравственных недостатков? И если столько наблюдателей, не лишенных ни ясности ума, ни религиозного духа, так тяжко заблуждается относительно природы католичества, то не служит ли это указанием на то, что католикам следует, прежде всего, постараться лучше понять самих себя?
Последующие страницы должны в какой-то мере содействовать усилиям такого рода. Будучи обращены к верующим, желающим достичь лучшего понимания своей веры, они вместе с тем служат апологетике. Мы не намерены еще раз выяснять, какую именно роль сыграло христианство в социальном прогрессе, или же вслед за многими вновь комментировать изречение Монтескье о счастье земном, зиждущемся на религии, занятой целиком потусторонним. Не собираемся мы, и составлять план современных социальных реформ, внушенных христианским духом. Оставаясь в рамках догмата, мы займемся, прежде всего, обществом верующих, как земным, так и потусторонним, — обществом зримым. И в особенности незримым. Ибо именно здесь, во внутреннем понимании этой сокровенной «кафоличности», можно найти, по нашему мнению, принцип объяснения «социальных» откликов христианства в мире, равно как и защиту от «искушения социальностью», следствием которого может стать разложение самой веры.
Даже с таким уточнением тема наша все еще остается слишком обширной. Нам пришлось намеренно сузить область наших исследований и не без сожаления вынести за ее рамки ценнейшие указания Писания и великих Учителей Церкви, касающихся солидарности человека со вселенной или наших отношений с миром чистых духов. Собственно, и сам термин «католичество» не получит здесь всестороннего разъяснения во всех его аспектах. И если мы выбрали его для заглавия этой книги, то сделали это не столько потому, чтобы определить ее содержание, сколько для того, чтобы выразить дух, в котором мы стремились ее написать. Итак, это не работа о католичестве. Ее нельзя назвать ни трактатом о Церкви, ни трактатом о мистическом Теле, хотя и к тому, и к другому, в особенности же — к единству их, будет постоянно привлечено внимание автора. Появление таких великолепных работ, как, например, знаменитая книга Карла Адама «Истинное лицо католичества» или же обширное историческое исследование о. Мерша, служащее прелюдией к догматическому труду, чьи контуры можно уже обозначить7, избавляют нас от необходимости останавливаться на этих темах. Читатель не найдет здесь также ничего, относящегося к разобщенности христиан и к «принципам католического экуменизма»; после недавнего труда о. Конгара8 незачем возвращаться к этой теме. Мы оставим в стороне и католический принцип Предания — это «конституирующее мышление» христианства, социальная природа которого столь же очевидна, как и природа «конституируемого мышления», т.е. догмата: это ввело бы нас в новый круг проблем, к которым мы не чувствуем себя достаточно подготовленными. Ничего не будет сказано здесь и об «Action catholique»; эту тему следует оставить богослову, имеющему более основательный опыт знакомства с нею9. Не стремясь к догматической систематизации, не углубляясь в проблемы, требующие чисто философского подхода, мы хотели бы лишь выделить несколько идей, уже живущих в нашей вере, идей столь простых, что над ними никогда не задумываются, но и столь фундаментальных, что можно так никогда и не найти подходящего случая, чтобы поразмыслить10.
В первой части будет показано в общей перспективе то, как вся наша религия в основных членах своего Символа веры (гл. 1), в ее живом организме (гл. 2), в ее сакраментальной жизни (гл. 3), в ее конечной цели, внушающей нам упование (гл. 4) — обладает характером в высшей степени общественным, который невозможно не признать, не искажая ее. Во второй части будут рассмотрены некоторые следствия, вытекающие из этого характера и касающиеся той роли, которую христианство отводит истории. Попытавшись ответить на вопрос, почему христианство представляет собой в итоге нечто уникальное (гл. 5), мы подойдем под этим углом зрения к проблеме Писания и к духовному пониманию его. Тема эта в основе своей остается для нас главной и — по мнению Ньюмана и Мелера — тесно связанной с правоверием (гл. 6); поэтому к ней приковано внимание, в частности, истории экзегетики и христианского мышления на протяжении многих веков. Выявленные таким образом принципы могут, несомненно, пролить некоторый свет и на проблему спасения неверных в связи с проблемой Церкви (гл. 7). Исследовав, как Отцы Церкви отвели упрек язычников в том, что Воплощение будто бы запоздало, мы позволим себе коснуться темы полноты и единства Промысла Божия о человечестве (гл. 8). Наконец, в связи с миссионерским подвигом мы поставим вопрос о лучшем понимании духа католицизма (гл. 9). В третьей части, более краткой, мы попытаемся, коснувшись некоторых аспектов современной богословской ситуации, рассеять некоторые недоразумения, указав на то, сколь высоко ставит католичество личностные ценности (гл. 11) и почему его характер — и исторический и социальный — не следует понимать исключительно в мирском смысле (гл. 12). Проблемы личности и трансценденции — проблемы вечные, но столь болезненные и животрепещущие, что, даже не надеясь исчерпать их, мы не могли все же уклониться от их рассмотрения.
Мы не задавались целью написать справочник. Если обилие цитат рискует иногда утомить читателя, то объясняется оно тем, что мы хотели придать исследованию по возможности нейтральный характер, то и дело обращаясь ко всё еще почти неразработанному святоотеческому наследию. Не из-за какой-то приверженности к архаизмам, мы упустили из виду все последующее развитие богословия или приняли слово в слово любую из их идей Мы только стремимся понять их, у них поучиться, ибо они суть Отцы нашей веры, воспринявшие от Церкви своего времени то, что еще питает Церковь нашего времени и нас. Нет у нас и никаких притязаний на историографию; неизбежно рискуя погрешить против точности, мы лишь попытались выделить несколько постоянных факторов среди весьма различных, иногда противоположных течений Предания. Ибо единство Предания — во всем, что затрагивает существенные моменты католичества, — для нас не пустое слово и не абстрактный богословский тезис, не выдерживающий критики при реальном рассмотрении церковных учений. Напротив, чем дольше длится общение с этой неисчислимой армией свидетелей, чем ближе мы знакомимся с теми или иными из них, тем глубже осознается то единство, что неукоснительно связует всех верных единственной Церкви, всех, живущих в одной вере и в одном Духе.
Наконец, для нас не составляет труда признаться в следующем: при написании этих страниц нами владело постоянное чувство, что изложенная здесь точка зрения поневоле является неполной. Догмат предстает здесь лишь в некоторых его аспектах, что неизбежно вытекает из метода. Мы всячески стремились избежать того, чтобы сами эти аспекты казались чем-то исключительным, и мы надеемся, что не ввели в заблуждение ни одного читателя, внушив ему подозрение в непризнании нами того, о чем нам просто пришлось умолчать. В остальном же перед нами — собранные в произвольном порядке материалы, сопровождаемые некоторыми размышлениями. Мы вверяем их тем, кто лучше нас сможет воспользоваться ими и дополнить их.
Лион, 31 июля 1937 года, в день памяти святого Игнатия Лойолы.
В конце книги читатель найдет ряд текстов, призванных проиллюстрировать тот или иной аспект излагаемого учения. Это — почти целиком выдержки из наследия Отцов. При той исключительной скудости изданий и переводов патристики, на которую все еще обречен французский читатель (тем более это относится к русскому читателю. — Переводчик.), нам показалось небесполезным объединить эти избранные отрывки в небольшом приложении.