| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
Таинства как средства спасения должны пониматься и как средства единства. Осуществляя, восстанавливая или укрепляя единение человека со Христом, они тем самым осуществляют, восстанавливают или укрепляют также его единение с христианской общиной. И этот второй — социальный — аспект таинства сокровенным образом связан с первым, так что иногда можно, а в иных случаях даже следует сказать, что благодаря своему единству с общиной христианин соединяется со Христом.
Таково неизменное учение Церкви — по правде говоря, весьма мало известное. Подобно тому, как Искупление и Откровение, хотя и касаясь непосредственно каждой души, носит в принципе не индивидуальный, но социальный характер, так и благодать, изливаемая и сохраняемая таинствами, прокладывает не одинокую тропинку от души к Богу, но воспринимается каждым лишь по мере его социального внедрения в тот целостный организм, что обильно напоен ее соками. И поэтому мы вправе сказать, что непостижимая реальность таинств сокрыта не столько в «парадоксальной, сверхъестественной действенности того или иного порядка или жеста, сколько в самом существовании общества, которое под видом человеческого учреждения скрывает божественную реальность»204. Все таинства по сути своей — «таинства в Церкви»205; лишь в ней одной они могут быть по-настоящему действенны, ибо в одной лишь «Общине Духа» можно стать причастником даров Духа206.
А потому непосредственный смысл Крещения, например, — это вступление в видимую Церковь207. Быть крещенным — значит войти в Церковь. Это акт, прежде всего социальный в самом доступном смысле слова. Но последствия его не могут рассматриваться в плане чисто юридическом, они исполнены также и духовного, мистического содержания, потому что Церковь — не одно лишь человеческое сообщество: отсюда — «печать» Крещения и, при соблюдении всех прочих необходимых условий, сакраментальная благодать новой жизни. Принимая крещенного, религиозное общество включает его в мистическое Тело; таков двойственный, но нерасчленимый смысл таких традиционных выражений, как «Ecclesiae Dei sociari» (причастники Церкви Божией)208, «Ecclesiae incorporari» (Члены Церкви), «in corpus Ecclesiae transire» (войти в Тело Церкви)209 и т.п. В силу этого включения каждый усыновляется Церковью и оживотворяется Духом Святым210. Акт Крещения обладает, прежде всего, социальной природой211.
Ничуть не менее социальным следует считать и действие его, хотя и в сугубо сокровенном смысле. Ибо если именно в Церкви черпают таинства свою действенность, то именно ради Церкви они и наделены ею. Вода и кровь, что истекли из ребра Иисусова, вода Крещения и кровь Евхаристии, первые плоды мистического союза Христа и Церкви, — это струи воды живой, питающие Церковь212. По мере того, как вода возливается на голову крещаемых, происходит не только их поочередное включение в Церковь, но и со включение Церкви в одно мистическое единство213. Новая жизнь после Крещения, в конечном счете, не даруется обособленной душе: «Ибо, — как говорит апостол, — все мы одним Духом крестились в одно тело»214. Именно это и говорил святой Ириней о Крещении и о Конфирмации (Миропомазании), обращаясь к символическому толкованию, ставшему нам уже привычным, но долгое время бывшему общим местом в проповеди:
Дух, — говорит он, — сошел на апостолов, чтобы все народы привести к Жизни. Они соединились так, чтобы на всех языках воспеть гимн Богу. Так собирает Дух рассеянные племена земли и предлагает Богу-Отцу первенцев всех народов. Подобно тому, как без воды, с одной сухой пшеницей нельзя замесить теста, так и мы не можем соединиться во Христе без воды, нисходящей с неба. И потому тела наши получают при Крещении то таинство, что ведет их к жизни нетленной, а души наши принимают Духа...»215
О том же гласят древние римские надписи:
Для неба родится народ сей божественной расы,
от Духа, водам сиим сообщившего жизнь.
Мать Церковь дарует в тех волнах
наитием Духа зачатый девственный плод...
Различий нет между теми, кто к жизни новой восходит
Омовением, Духом и верой — едины здесь все.
Ты, рожденный в волнах, окунайся в единство,
куда зовет тебя Дух, дабы дарами облечь216.
Еще более знаменательны размышления Ива Шартрского — новое звено в длинной цепи Предания. Рассуждая о Жертве Нового Закона, при которой Церковь отдает людям себя и Христа, он рисует ее подготовленной предшествующими обрядами для этого высшего акта: «Per aquam baptismatis adjuncta, chrismatis oleo peruncta, sancti Spiritus igne solidata, per humilitatis Spiritum hostia placens effecta» («Водою крещения воссоединенная, помазанная елеем благодати, укрепленная огнем Духа Святого, Духом смирения соделанная жертвой угодной»)217, так что в каждом из нас эта единственная Церковь предстает всегда как великое деятельное начало, равно как и отправительница всех таинств. Sacramenta faciunt Ecclesiam (Таинства создают Церковь)218.
Действенность покаяния объясняется так же, как и действенность Крещения. Ибо существует не менее ясная связь между сакраментальным прощением и социальным восстановлением в Церкви того, кто отпал от нее по грехам своим. Церковная дисциплина и инструмент внутреннего очищения соединены не только фактически; они едины, если можно так сказать, в силу самой природы вещей. Древние порядки нагляднейшим образом выражали эту естественную связь. Весь механизм публичного покаяния и прощения со всей убедительностью показывал, что примирение грешника есть, прежде всего, примирение с Церковью, реально свидетельствующее о его примирении с Богом219. В конце своего труда «Quis dives salvetur» («Какой богач может спастись») Климент Александрийский повествует о трогательной (возможно, и легендарной) истории того молодого язычника, который, будучи обращен апостолом Иоанном, свернул затем на путь греха; однако, терпением, слезами и молитвами апостолу удается обратить его, т.е. тем самым «вернуть Церкви»220. В глазах святого Киприана вмешательство священника непосредственно влечет за собой возвращение грешника — «отлученного» — в собрание верных; очищение души естественно следует за этим новым погружением в среду благодати, которое само должно явить собою возвращение в «общение» святых221. Именно потому, что нельзя вернуться к благодати Божией, не вернувшись к общению с Церковью, и требуется вмешательство служителя этой Церкви. «Только целостный Христос, — скажет в XIII веке Исаак Звезды, — Глава Своего Тела, Христос вместе с Церковью может отпускать грехи»222.
Таинство по преимуществу — sacramentum sacramentorum, quasi consummatio spiritualis vitae et omnium sacramentorum finis (таинство таинств, как бы духовное завершение жизни и предел всех таинств) — таинство, «что несет в себе тайну нашего спасения», Евхаристия — это по преимуществу также и таинство единства: sacramentum unitatis ecclesiaticae (таинство церковного единства)223.
Разумеется, нет католика, который, как бы мало он ни был инструментом в своей религии, не ведал бы о нем. Понимают ли, однако, эту важнейшую истину во всем ее значении? Когда начинают думать о ней, то не приходят ли часто к убеждению, что речь идет о вторичном и как бы дополнительном соображении, без которого можно обойтись при изложении евхаристического догмата? Обильная литература, по крайней мере, наводит на эту мысль224. О. Ж. Симон мог писать в 1912 году: «Современные авторы придают, видимо, не слишком большое значение этой соединяющей силе Евхаристии. Если бы Литургический Год и небольшой ряд работ мистического характера не посодействовали тому, чтобы вернуть эту идею в обращение, она оказалась бы совершенно забытой в наши дни»225. Во многом ли, однако, несмотря на все усилия, предпринятые с тех пор226, изменилась ситуация в отношении всего христианского народа?
И все же апостол Павел сказал: «Один хлеб, и мы многие одно тело»227, как и святой Игнатий Антиохийский: «Одна чаша в единении крови Его»228. Тридентский Собор учит: «Христос пожелал сделать это таинство символом того Тела, коего Сам Он является Главой, желая соединить с Ним нас как членов Своих теснейшими связями веры, надежды и любви, дабы все были единой неделимой реальностью». Собор увещевает «всех, кто носит имя христианина», собраться «под этим знаком единства, в этом союзе любви, в этом символе согласия»229. И в своей апостольской Конституции 1912 года о Евхаристии Пий X вновь определил ее как «radix atque principium catholicae unitatis» («корень и начало католического единства»)230.
Подобное учение не только принималось Отцами Церкви, но и доминировало в их взглядах. Изобилие текстов, в равной мере ясных и совершенных, мешает нам остановиться на каком-нибудь одном. Достаточно процитировать лишь немногие из них231. — Послушаем, например, святого Киприана:
Сколь твердо христианское единодушие... о том говорят сами таинства Господни. Ибо, когда Господь называет Тело Свое хлебом, состоящим из множества собранных зерен, Он обозначает тем самым единение всего христианского народа, которое Он несет в Себе Самом. И когда Он называет Кровь Свою вином, ставшим одним напитком, произведенным из множества виноградных ягод, Он подразумевает, что та паства, коей мы являемся, образуется из множества, собранного воедино»232.
А вот что говорит Иоанн Златоуст:
Постигнем же чудо таинства сего, цель его установления, действие, которое оно производит. Мы становимся единым телом, — говорит Писание, — членами Его плоти и костью от кости Его. Вот как действует пища, которую Он дает нам: Он смешивается с нами, дабы мы стали единым существом, как тело, соединенное с Головой»233.
А со свойственным ему мистицизмом Кирилл Александрийский особо настаивал:
Чтобы растворить нас в единстве с Богом и меж собою, хотя каждый из нас и обладает обособленной индивидуальностью, Единородный Сын изобрел нечто чудесное: одним Своим собственным Телом Он освящает верных в мистическом общении, делая их едиными с Собою и друг с другом. Внутри Христа не может произойти никакого разделения. Соединенные все вместе со Христом и Его единственным Телом, принимая Его целиком единым и неделимым в собственные наши тела, мы делаемся членами единого тела, как Он для нас — связующим звеном единства.
Все мы по природе своей замкнуты в своей обособленности, однако в другом смысле мы собраны вместе, составляем единство. Разделенные на разные личности — один Петр, другой Иоанн, или Фома, или Матвей, — мы в то же время как бы слиты в одно тело во Христе, питающем нас одной плотью. Одним Духом отмечено наше единство, и как Христос един и неделим, так и мы в нем едины. Так сказал Он Своему Небесному Отцу: да будут все едино, как и Мы»234.
Вот что говорит, наконец, блаженный Августин, обращаясь к ново крещенным в непосредственном и экспрессивном стиле, свойственном лучшим из его проповедей, где лиризм сочетается с непринужденностью беседы:
Вам говорят: Тело Христово. И вы отвечаете: Аминь. Станьте же членами Тела Христова, дабы подлинно стало это вашим. Аминь. — И почему же тайна сия сотворена из хлеба? — Ничего не скажем от самих себя. Послушаем Апостола, который, говоря об этих таинствах, сказал: "Все вы многие суть одно тело, один хлеб". Поймите и возрадуйтесь. Единство, благочестие, любовь! Один хлеб; и что же это за единственный хлеб? — Одно тело, сделанное из многих. Подумайте, ведь не из одного зерна делается хлеб, но из многих. При экзорцизмах вы в каком-то смысле перемалывались жерновом. При крещении вы были напитаны водою. Дух Святой сошел на вас, как огонь, который запекает тесто: будьте же тем, что вы видите, и примите то, что вы есть...
Что же касается чаши, братья мои, то вспомните, как делается вино. Много ягод висит на виноградной лозе, но сок, который стекает из них, соединяет их все. Так и Господь, возжелав, чтобы мы принадлежали Ему, освятил на Своем алтаре таинство нашего мира и нашего единства»235.
И, наконец, святой Иоанн Дамаски, подводящий итог всей греческой традиции: «Если таинство есть союз со Христом и в то же время союз одних с другими, то оно объединяет нас с теми, кто воспринимает его, как и мы»236.
Вслед за Отцами, которые сами только комментировали тексты Писания и литургии, все латинское средневековье жило этим учением. Богословы и проповедники, экзегеты и литургисты, полемисты и поэты излагали его один за другим. Все оно представлялось столь основополагающим, что никакие их споры не касались его. Оно никоим образом не было исключительно достоянием спекулятивного мышления ученых и не принадлежало какой-то одной школе. Сторонники Пасхазия Радберта, Рабана Мавра или же Ратрана, Флора и Амалария, приверженцы «амвросианского метаболизма», «августианского динамизма» или же «простого римского реализма»237, — каково бы ни было соотношение, которое они устанавливали между «телом, рожденным от Девы» и телом евхаристическим, все они, при утверждении сакраментального присутствия, делая акцент то на «mysterium», то на «veritas», все они были, тем не менее, единодушны: основной плод, который приносит таинство, есть единство238. «In (hoc) Sacramento fideles communicantes, pactum societatis et pacis ineunt» («Общаясь через это таинство, верные входят в союз со общности и мира»)239. И потому оно полностью заслуживает того имени — общение communication, — которым его обозначают240. Вот почему, хотя хлеб и вино действительно освящаются и в отколовшихся Церквях, подлинная Евхаристия может происходить лишь в недрах единства: «non conficitur ibi Christus, ubi conficitur universus» («не присутствует Христос там, где Он не присутствует весь»)241. Существует духовное постижение Евхаристии, как и Писания: оно знаменуется преломлением хлеба, тем жестом, благодаря которому Эмаусские ученики некогда узнавали Христа, тем жестом, который «открывает» нам тайну, дабы мы обрели в ней обозначенным Тело Христово, которое есть Церковь242.
Символизм хлеба и вина оставляет место множеству толкований, которые мы, разумеется, не можем привести здесь. Отметим только в качестве характерного примера одного из типов объяснений, восходящего к самому патриотическому веку, «De sacramentis» («О таинствах») Мэтра Симона (середина XII века), недавно изданный о. Вейсвеллером243.
Почему Христос приемлется под видом хлеба и вина? — Можно сказать, что в алтарном таинстве присутствуют две вещи: истинное тело Христово и то, что оно означает, а именно — Тело мистическое, которое есть Церковь. Однако, как хлеб делается из множества зерен, которые сначала смачиваются, перемалываются и пекутся для того, чтобы стать хлебом, так и мистическое Тело Христово, то есть Церковь, созданная союзом многих лиц, подобных зернам, орошена водой Крещения. Она перемолота двумя жерновами двух Заветов, Ветхого и Нового, или же двумя жерновами упования и страха... она выпечена, наконец, на огне страстей и мук, дабы удостоиться стать Телом Христовым. Именно истинность Тела сего пожелал взглянуть блаженный мученик Игнатий, сказавший: «Я пшеница Божия; пусть измелют меня зубы зверей, чтобы стал я чистым хлебом Христовым. Подобным же образом вино собирается из многих виноградных ягод, когда их давят и жмут под прессом, когда выбрасывают сусло, оказывающееся ненужным, и оставляют вино про запас. И Святая Церковь страждет от того, что мир давит ее, словно прессом... когда вино в ней кабы отделяется от сусла, дурные изгоняются, а праведные испытываются. И потому с полным основанием Тело христово, т. е. Церковь, обозначается под хлебом и вином244.
При избытке деталей выделяется всегда одна и та же суть: видимые знаки таинства, элементы хлеба и вина уведомляют нас «quod fideles in hoc sacramento in unam dilectionem convenire debent» («что верные должны соединиться в любви благодаря этому таинству»)245. Отметим ту существенную роль, которая отводится здесь страданию. Оно есть горнило единства. Тот, кто не хочет обрекать себя на одиночество, должен пойти на то, чтобы быть расплавленным в этом горниле. Однако сама Евхаристия, не есть ли Воспоминание о Страстях? И естественно, что зерна пшеницы, из коих создается хлеб Приношения, должны бы напомнить об этом зерне, о котором Спаситель сказал, что если оно, падши в землю, умрет, то принесет плод вторичный. Чудесная плодоносность сего Зерна Божия, остающегося в недрах земли до третьего дня, не заключается ли в таком умножении, что постоянно плодит единство?
...Ex uno multis affluit copia granis,
De quimus efficitur nunc unus in haethere panis:
Ex uno grano quasi plurima grana creamur
Cuius dum sapimus carnes, et sanguinis haustum,
Unus fit panis, vinimque fit hoc holocaustum...
(...От Единого распространилось изобилие во многих зернах,
из которых создается ныне единый в эфире хлеб: ибо всякий раз,
когда вместе с возрастанием Христа мы рождаемся в вере,
мы как бы сотворяемся из единого зерна многими;
когда же мы вкушаем Его плоть и Кровь,
то все это становится единым хлебом и единым вином жертвоприношения...)246
Начиная с XI века, эти учения систематизируются в теорию, основа которой заимствуется у блаженного Августина. В таинстве стали различать как бы три элемента, распределенных по трем уровням глубины и необходимых для его целостности: sacramentum tantum (только таинство), то есть внешний знак, sacramentumetres (таинство-и-вещь), то есть то, что содержится под знаком и знаменует само по себе более глубокую реальность, и restantum (только-вещь), то есть окончательный плод таинства. Первый из этих трех элементов создается обрядами жертвоприношения247 под видом хлеба и вина: forma panis et vini (форма хлеба и вина); второй — самим Телом Христовым: veritas carnis et sanguinis (истина плоти и крови); третий — единством Церкви: virtus unitatis et caritatis (сила единства и любви)248. Подобно тому, как Тело Христа конкретно обозначалось как хлеб, а Кровь Его — как вино, так и Церковь, которая также есть Тело Христово, предстает в значении освященного хлеба, тогда как вино, претворенное в Кровь Христову, становится естественным символом любви, подобной Крови, что хранит в себе жизнь этого великого Тела249. Таково учение, которое, будучи намечено Фульбером Шартрским и Гитмоном Аверсским, оформилось в начале XII века у Альгера Льежского250, а затем было облечено в точные понятия многими Сентенциариями. С тех пор оно принимает облик классического учения251. Его можно найти у Оттона Луккского и у Петра Ломбардского, как и у Гуго Сен-Викторского и Бодуэна Кентерберийского, или же у таких учеников Абеляра, как автор «Sent. Florianses» («Флорских сентенций») или «Sent. Parisienses» («Парижских сентенций»)252... Его восприняли великое схоласты, им неоднократно вдохновлялся святой Фома Аквинский253. На пороге XIII столетия, изложив его в своем великом труде о Таинстве Алтаря, Иннокентий III в каком-то смысле освятил его литературную форму, которой и мы пользовались здесь несколько раз254. Литургист Дюран де Менде воспроизвел ее в своем знаменитом Rationale, где он слово в слово повторяет разъяснения Иннокентия255. Оно продержится и в последующие века, и Тридентский Собор напомнит основные черты его256.
О signum unitatus! O vinculum caritatis! (О знамение единства! О союз любви!)257 Постепенно, однако, это учение было предано забвению. Произошло это не только потому, что изменились общие рамки теории таинств; это учение не зависело от этих рамок, созданию которых способствовало. Необходимый акцент на реализм присутствия если в этом и был повинен, то лишь косвенно; главные противники Бренгера не преминули нам разъяснить, что такая настойчивость не предполагает непризнания или других аспектов таинства258. Но исподволь настроение умов менялось. Восприятие мира трансформировалось. По мере того, как отвыкали от созерцания духовного в зеркале чувственного, от умения считать всеобщее и единственное символами друг друга, отношения между «физическим» Телом Христа и Его «мистическим» Телом должны были все более и более затемняться. Речь идет о феномене, подобном утрате чувствительности органа при его медленной атрофии. Не переставая быть правильной, вера несколько сужалась, ибо в меньшей мере стала питаться разумением. Многие и сегодня не чуждаются мысли, что между двумя значениями слова «Тело» существует разве что смутная внешняя аналогия259. Древние отнюдь не придерживались такого мнения, ибо под первым значением этого понятия они непосредственно подразумевали плотское тело Христа, каким оно было в Его земной жизни и на Голгофе, и в особенности — каким они воспринимали Его по воскресении в «духовном» Его состоянии. Когда вместе с блаженным Августином они слышали Христа, говорящего им: «Я есмь пища твоя, но вместо того, чтобы Мне преложиться в тебя, ты сам преобразуешься в Меня», то, не колеблясь, они понимали эти слова так, что принятие Евхаристии еще более включает их в Церковь260. Между тайной «реального присутствия» и тайной «мистического Тела» они усматривали глубокое тождество. Такова была общая предпосылка в их порой столь оживленных спорах, что велись вокруг Corpus triforme (Трехформного тела)261 или triplex modus corporis Christi (троякого модуса тела Христова)262. Именно это позволяет понять, почему в определенных случаях первая из этих двух тайн — тайна реального присутствия — не так уж выделяется некоторыми из них, чем объясняется и нестойкость терминологии. Два прилагательных — «mysticum» (мистический) и «verum» (истинный) — иногда меняются местами, не меняя при этом ничего существенного в самом учении263. «Иисус Христос», — говорит Боссюе, (слова его звучат несколько необычно, но поясняются так: «Всякий, в ком есть дух любви и христианского единения, поймет то, что я хочу сказать»), — «Иисус Христос несет в Себе Самом: мы, осмелюсь сказать, более тело Его, чем собственное Его тело... То, что совершается в Его Божественном теле, есть реальное отображение того, что должно совершиться в нас»264.
Самим этим принципом, как и бесстрашием языка, Боссюе обязан частому обращению к Отцам. Все во Христе, — говорит, например, блаженный Августин. — Его жизнь, смерть, воскресение, Его дела и само Тело Его есть символ христианской жизни, «таинство» того внутреннего человека, который есть также человек единственный и универсальный265. Уже Ориген самым конкретным образом подчеркивал то отношение символической действенности между собственно телом Христа, σώμα τυπικόν (преобразующее тело), и Его «истинным» Телом, которое есть Церковь, έκκλησία σώμα (Церковь Тела). Он выводит из этого, что конечный результат, «истина» таинства причастия заключается в причащении вместе с Церковью, в лоне которой звучит Слово, с Церковью, являющей присутствие Логоса266. Эта мысль в ее основных чертах была характерна для всего нашего Средневековья. Так, Гийон Сен-Тьерри, вслед за многими, пусть и с собственными вариантами, различая как бы тройное Тело Христа, тотчас добавляет, что в действительности Тело это едино, хотя существуют три способа, коими вера размышляет о Нем и благочестие почитает Его267, — как если бы между тем Телом, что было распято на древе, и самою Церковью «не прекращалась живая связь»268.
Мы только что коснулись проблемы, или, скорее, ряда проблем, изучение которых выходит далеко за рамки предмета нашего исследования. Достаточно лишь указать на них, дабы привлечь внимание богословов. Но как бы то ни было, судя по опытам систематизации, предлагаемым нам историей богословия, основная идея, которую она стремится выделить, отнюдь не может рассматриваться как более или менее рискованная умозрительная конструкция, или же просто как свободное мнение, не затрагивающее сути веры. Ибо сама Церковь в своей Литургии настоятельно внушает нам это, и сам акт евхаристической Жертвы, как обрядами, так и словами, всем своим суверенным авторитетом подтверждает учение учителей об этом Таинстве.
Одна во вселенной есть христианская жертва, ибо один есть христианский народ, предлагающий ее, один Бог, Которому она предложена, одна вера, претворяющая ее, и то, что предлагается ею — одно»269. Это есть «жертвоприношение Церкви», «всей Церкви»270, пастырей и верных, присутствующих и отсутствующих телесно271, и цель его также заключается в единстве, ибо оно приносится для всей Церкви — Церкви более обширной и более единой: pro totius mundi salute (во спасение всего мира). «Неизреченное таинство божественной благодати, приносящей спасение! — говорится в префацио амвросианской Литургии. — Приношение многих становится наитием Духа Святого, единым Телом Христовым, и потому, причащаясь этим священным хлебом и от этой чаши, мы становимся телом одним»272.
Последование Римской понтификальной мессы было особо выразительно в этом отношении. Римская Церковь придает большое значение тому, чтобы обряды причащения содержали бы ясное и живое выражение церковного единства. С этим связывается употребление fermentum'a; хлеб, освященный на архиерейской мессе, посылается священникам, служащим в Tituli. Таково также значение, которое придается обряду sancta; частица, сохраненная от предыдущей мессы, приносится к началу следующей и помещается в чашу при Pax Domini. Повсюду, во всех церквах Рима, всегда, во всех литургических собраниях, сегодняшних и вчерашних, — одна жертва, одна Евхаристия, одно причастие. Точно так же для того, чтобы показать, что хлеб, преломленный и преподанный вне алтаря, есть тот же хлеб, который был освящен в алтаре, частицу его оставляют на престоле273.
Следуя той же символике, перед тем, как вынести причастие народу, архидьякон вливал в предназначенный для этой цели большой scyphus несколько капель пресуществленного вина, которые папа намеренно оставлял на дне своей чаши. Таков, по крайней мере, смысл, который монсиньор Дюшен видел в этом обряде, возникшем приблизительно в VIII веке, хотя, как уверяет нас М.Андрие274, он мог и не иметь иной причины, кроме соображений практического удобства.
Если эти древние обычаи уже не выражают в наших глазах единства Церкви, раскрывающегося в повседневных мессах как в пространстве и во времени, так и между пастырем и верными и символизирующего единство мистическое, вечно обновляемое жертвами, приносимыми на алтаре, то у нас нет недостатка в литургических молитвах, напоминающих нам об этом высшем плоде Евхаристии. Такова запричастная молитва Великой Пятницы:
Spiritum nobis, Domine, tuae caritatis infunde, ut quos uno pane coelesti satiasti, tia facias pietate Concordes (Всели в нас, Господи, Дух Твоей любви, чтобы тех, кого насытил Ты единым хлебом небесным, сделать согласными силою Твоего милосердия)275.
Или тайная молитва того же чинопоследования Святого Таинства:
Ecclesiae tuae, quaesumus, Domine, unitatis et pacis propitius dona concede, quae sub oblatis muneribus mystice designantur (Молим, Господи, ниспошли Твоей Церкви щедрые дары единства и мира, таинственно знаменуемые принесенными (нами) дарами)276.
Весь канон несет в себе ту же мысль, от Communicantes277 и до «Отче Наш» и «Мира», где, по выражению Флора Лионского, «dat sibi mutuo omnis Eccalesia osculum pacis» («Вся Церковь целует себя взаимным целованием мира»)278. Если наши старые литургисты часто обнаруживали здесь тонкость, которая сегодня приводит нас в замешательство, то все же следует признать, что даже в своих самых произвольных и самых странных аллегорических истолкованиях они, как и братья их экзегеты, умели вдохновляться аналогией веры. Скажем, Амаларий, за которым тотчас последовал Рабан Мавр, следующим образом объясняет крестное знамение священника над чашей со Святыми Дарами: каждая из четырех сторон чаши, говорит он, в свой черед соприкасается с Дарами, дабы обозначить, что Тело Христово собирает весь род человеческий с четырех концов света в единство одного и того же Тела и тем самым обеспечивает мир католической Церкви279. Простая вариация, примеры которой можно умножить, на ту же основную, прочно утвердившуюся тему. Не потому ли дважды в течение Евхаристической Литургии священник возвращается к молитве об объединении Церкви: coadunare digneris (благоволи объединить)?
В молитвах нашей римской мессы, имеющих эквиваленты в других латинских обрядах280, звучит отголосок молитв древних литургий. Мы обладаем лишь весьма скудными свидетельствами, касающимися общественной молитвы первых веков. Одно из них, особенно ценное, было обретено лишь недавно. Это омилия Феодора Мопсуестийского, по времени лишь немногим более поздняя, чем знаменитые Катехизисы Святого Кирилла Иерусалимского, детально описавшего чинопоследование мессы. Мы наблюдаем священника, с жаром молящегося в высший миг священнодействия о единодушии и согласии всех, кто соучаствует в этом таинстве единства281. Другая восточная литургия, Василия Великого, в тот же торжественный момент находит почти те же слова:
Нас же всех, от Единаго Хлеба и Чаши причащающихся, соедини друг ко другу, во единаго Духа Святаго причастие!»282.
То же прошение звучит в эпиклезисе одной старой армянской литургии:
Молим Тебя, Господи, пошли Духа Твоего на нас и на Дары, здесь предложенные, дабы, освятив Хлеб сей и Чашу сию..., всех нас причащающихся от единого Тела и от единой Чаши нераздельно соединил бы Он в братской любви»283.
Или же в литургии, носящей имя святого Евстафия, — после молитвы, которой предшествует целование мира:
Боже милостивый и милосердный, взываем к Тебе единым голосом: даруй нам в единодушном согласии лобызать друг друга божественным целованием... Сделай нас народом святым, спаси нас, соединившись с нами, дабы мы вознесли хвалу Тебе...»284
Анафора «Апостольского предания» переносит нас на Запад начала III века. Может быть, она помогает нам познать и обычаи Римской Церкви конца II века. Здесь звучит та же просьба, что и в восточных литургиях:
Молим, Тебя, Господи, ниспошли Духа Твоего Святого на жертву общины сей. Собери ее, соедини ее и даруй всем святым, кто пребывает в полноте Духа святого!»
Такова же и основа наиболее древней из сохранившихся евхаристических формул (помимо упоминаний в Новом Завете), которую мы находим в 9-й и 10-й главах Дидахе. Может ли эта чудная молитва, вызывающая в памяти еврейские благословления трапезы, быть названа евхаристической в полном смысле этого слова? Об этом ведется немало споров285. Во всяком случае, она породила много иных, уже определенно евхаристических, молитв, ибо мы находим ее почти буквально повторенной в Анафоре, которую содержит Евколог Серапиона Тмутийского, египетского епископа IV века, друга Афанасия Великого286. Поэтому ее стоит привести здесь:
Как хлеб сей был рассеян по горам и, будучи собран, стал единым, так да будет собрана Церковь Твоя со всех концов земли в Царствии Твоем!.. Вспомяни, Господи, о Церкви Твоей и собери ее от четырех ветров, освященной в Царствии Твоем»287.
Да повеет Дух Христов — вот желание, которое Он вкладывает в сердца тех, кто уже собран им воедино. Таким узнается он тогда, когда уже не Церковь дарует Христа, но Сам Христос дарует Церковь, коль скоро принесение Себя в жертву Главою повторяется членами288.Ибо Христос дарует Церковь Свою, — как некогда Иеффай, предавший Господу единственную дочь, — всякий раз, когда кто-нибудь из верных Ему свидетельствует о Нем, идет ли речь о мученичестве, официально признанном таковым, или же о мученичестве, виновники которого почитают себя полновластными защитниками Бога и Христа и которое открывается лишь впоследствии, как говорит о том история святых289. И много ли существует слов, трогающих своей безыскусной серьезностью больше, чем это признание мученика из Сарагоссы, предаваемого в руки палача: «In mente me habere necesse est Ecclesiam catholicam ab oriente usgue in occidentem diffusam?» («Мне необходимо держать в уме вселенскую Церковь, простирающуюся от Востока до Запада»)290.
Вот жертва, к которой подготовляет жертва алтаря, — истинное евхаристическое благочестие — не набожный индивидуализм. Оно «не забывает ничего из того, что затрагивает спасение Церкви»291. В глубине своей оно как бы заключает весь мир в безбрежные объятия292. В памяти его хранятся слова Иисуса, знаменующие у Иоанна Богослова Таинство Любви: уподобление Винограднику, «Заповедь новая», молитва о единстве293, неизбежность того, о чем сказано: «Нет больше той любви...»294. Оно находит здесь образец своих чувств, своих решений и не представляет себе преломления хлеба без братского общения: in communicatione fractionis panis (в общении преломления хлеба)295.
Следует, кроме того, отметить, что в древних литургиях, как еще. И сегодня в восточных обрядах, молитвы о единстве служат апогеем эпиклезиса. Однако подобно всей жертве, но еще более явно эпиклезис находится под знаком Святого Духа. Дух, деянием Которого было создано плотское тело Христа, соучаствует и в совершении Евхаристии во имя образования мистического Его Тела296. Дух, который обрушился как Огонь пожирающий на жертвоприношение Илии297, сжигает тот человеческий шлак, что сопротивляется объединяющей силе таинства. И как впервые снизошел Он на апостолов не для того, чтобы соединить их в замкнутую группу, но дабы возжечь в них огонь вселенской любви, так же действует Дух Христов и всякий раз, когда Христос вновь предает Себя «для того, чтобы собрать рассеянных детей Божьих»298. В этом сообществе, образуемом всеми нашими церквами и в то же время Тайной Вечерей, непрестанно обновляется Пятидесятница.