|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

ГЛАВА VIII. ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ ЦЕРКВИ

Запоздавшее Воплощение

Двадцать веков уже продолжаются эти муки, и конца им все не видно. Однако вера наша не возмущается этим, памятуя о том, что для приготовления колыбели самой Церкви понадобилось куда больше времени. Из того социального и исторического восприятия мира, которое сообщено нам христианством, она умеет извлечь надлежащие уроки

Именно к этому оказались неспособны умы, сохранившие верность старым языческим навыкам мышления. Потому и новизна христианства во времени возмутила их, что нисколько не усвоили они новизны его учения о времени. И мы видим, как эти поборники древних культов постоянно возвращаются к одному и тому же возражению, которое они полагают неопровержимым: коли Христос единственный Спаситель как утверждают верующие в Него, то почему же пришел Он совсем недавно, дав погибнуть всем жившим до Него? «А в предшествующие века - чем озабочен был столь великий Промысел?» Если одна лишь христианская религия только и совершенна то Бог должен быть тогда либо плох, либо бессилен, либо же непредусмотрителен, так поздно взявшись за исправление несовершенств первого Своего творения... Так рассуждал Цельский, затем Порфирий, затем, несомненно, и Симмах⁷⁰⁶. Тем же путем следовало и столько других людей на протяжении веков и продолжает следовать еще и сегодня⁷⁰⁷... Все они суть более или менее сознательные наследники того принципа, которые Ж.Бидез называет «платоническим иммобилизиом» и который Юлиан Отступник так сформулировал в своем трактате против «Галилеян»:

Бог вечен, и потому повелением Его также подобает быть вечными. Однако повеления эти суть природа вещей или же они соответствуют природе вещей: и как же природа воспротивится повелениям Божиим⁷⁰⁸?»

Чтобы отразить эти нападки, христиане не огранивались лишь сожалениями о непостижимости замыслов Божиих⁷⁰⁹. Путеводной нитью для них служила мысль апостола Павла, прикровенно уже ответившего им и провозгласившего принцип «домостроительства благодати Божией»⁷¹⁰, когда он говорил об этапах естественного Закона и Закона Моисеева, необходимых для того, чтобы явилась, наконец, полнота времен. Следуя по стопам апостола, и Ириней развивал свое оптимистическое учение о том, что Христос пришел на самом деле ради всякого человека, из любой страны и любой эпохи, потому что пришел Он затем, чтобы после долгого приготовления привести к Себе все человечество:

Если кто скажет вам: что же? Не мог ли Бог с самого начала создать человека совершенным? — то пусть знает, что Бог, конечно, всемогущ, но невозможно, чтобы тварь, из самого лишь факта, что она тварь, не была очень несовершенна. Бог возведет ее на ступени совершенства подобно матери, что вначале должна кормить молоком своего новорожденного, а по мере роста дает ему ту пищу, в которой он нуждается. Так поступает и Бог, так поступает и воплощенное Слово... И благодаря этой долгой воспитательной работе человек сотворенный созидается мало-помалу по образу и подобию Бога несотворенного. Если Отец сострадает и повелевает, Сын действует и творит, Дух питает и растит, и человек неспешно движется вперед, постепенно восходя к совершенству. Только тот, Кто не сотворен, уже совершенен — таков Господь. Понадобилось, чтобы человек был сотворен, затем вырос, стал взрослым, размножился, вошел в силу, чтобы, достигнув славы, он узрел бы своего Владыку... И совершенно неразумны те, кто не хочет переждать времени развития и возлагает на Бога недуги своей природы. Они не ведают ни Бога, ни самих себя. Неблагодарные и ненасытные, они, прежде всего не хотят быть такими, какими сотворены; подверженные страстям, но в нарушение закона, они, прежде чем стать людьми, захотели сделаться подобными Богу, Творцу их... Будучи неразумнее животных, ныне они упрекают Бога, что с самого начала Он не создал их богами⁷¹¹.

В этом отрывке, как и во многих других, Иринеем, несомненно, движет, прежде всего, желание опровергнуть Маркиона. Ибо сотворение Адама Маркион считал делом рук низшего демиурга; в истории же народа Божия усматривал лишь мстительную и жестокую справедливость этого демиурга, наконец, в Воплощении — лишь непредугаданное появление доброго Бога в чужой для Него стране. Маркиону нужно было противопоставить истину о том, что и там и здесь действовал один и тот же Бог, искони сотворивший человека, затем постепенно сформировавший его и, наконец, представший перед ним во плоти, дабы привести его к конечной цели — подобию Божию. Однако этот ответ маркионизму далеко выходит за рамки того спора, который породил его. Он выявил еще раз не только глубокое единство двух Заветов, но и весь замысел Божий о мире, созданном как бесконечным терпением, так и могучей непреложной премудростью. Настаивая на том, что начальные шаги должны были быть непременно весьма скромными, Ириней ни в коей мере не оспаривает всемогущества Божия: Богу все возможно, но врожденные недуги твари ставят границы восприятию Его даров⁷¹²; первый дар должен подготовить восприятие второго, затем третьего... И потому христианство, религия совершенная, могло явиться на землю лишь в свое время.

Вот почему защита Ветхого Завета от гностицизма проложила путь к защите Нового Завета от языческой мысли. Учение Иринея, обращенное против тех, кто отвергал откровение Моисеево как нечто недостойное, было, однако, чем-то совершенно иным, нежели обыкновенным апологетическим приемом. Поэтому когда опасность, вызвавшая его жизни, была побеждена, его не постигло забвение. Воспользовавшись этим учением в свою очередь для борьбы с тою же опасностью, Тертуллиан, ставший затем монтанистом, обратил его теперь в аргумент против самого Предания Церкви, дабы обосновать нем «новое пророчество»⁷¹³. Однако такое злоупотребление не послужило дискредитации этого учения. В дальнейшем даже и те, кто не заходил так далеко, как Ириней, в развитии сверхъестественного эволюционизма, в основном присоединятся к его точке зрения. Это, прежде всего, Ориген, считавший, что человек с самого начала не был способен воспринять «заповеди свободы»⁷¹⁴. Это и Григорий Нисский, говоривший про κρονικά διαστήματα (временные промежутки), с коими должно считаться само всемогущество Божие, чтобы утвердить человека во благе⁷¹⁵. Это и Василий Великий, восхищавшийся «сей великой тайной нашего спасения», и говоривший, что все не признающие ее «обнаруживают лишь ум ребяческий»:

В религию, как и в науки человеческие, мы должны быть введены постепенно, начав с вещей наиболее доступных и очевидных. Создатель приходит к нам на помощь затем, чтобы глаза наши, привыкшие ко мраку, могли понемногу учиться воспринимать великий свет истины. Он расположил вещи, сообразуясь с нашей слабостью, дабы вначале было нам привычнее видеть тень предметов и отражение солнца в воде, дабе не ослепнуть, оказавшись непосредственно перед его лучами: Закон Моисеев был тенью будущего, а учение пророков было истиной непроясненной⁷¹⁶.

Равно и тем, кто «тщетно любопытствует, как если бы своим разумом мог измерить пропасть тайн Божиих», и дерзает спрашивать, почему закон христианский явился не с началом времен, вполне в духе Иринея отвечает Феодорит. Адам, по словам Феодорита, воспринял заповедь, сообразуя его возрасту, т.е. возрасту человечества, которое начинало в Адаме свой путь, потому что Бог посылает всякому времени лишь то, что ему подобает, соразмеряя свои наставления с тем, что человек может вместить. Затем с обстоятельностью апологета Феодорий подробно рассказывает о тех уловках Провидения, которые со времени Авраама сделали избранный народ посредником и соработником Божиим в деле воспитания язычников. Так готовилась полнота времен, когда наконец могло быть возмещено Евангелие. И поистине, как заключает Феодорит, Бог мира, постепенно подготавливая чудо Своего явления, никогда не оставлял заботы о спасении всех⁷¹⁷. Амвросий же, отвечая Симмаху, прибегает к языку Тертуллиана и сравнивает плодоношение христианства с жатвой, что может созреть лишь в должный час:

Те, кто сетует (что вера не была дарована раньше), пусть обижаются и на жатву, дающую лишь поздние плоды, пусть пеняют и на сбор винограда, что происходит лишь в конце года, пусть упрекнут и маслину, плодоносящую последней»⁷¹⁸.

Истина должна созревать, по слову Минуция Феликса⁷¹⁹. Едва ли можно считать иной и концепцию Августина, когда он говорит нам: «in advent! Domini matura messis inventa est» («в пришествие Господа жатва оказалась созревшей»), или когда он комментирует учение апостолов о «стихиях мира»⁷²⁰. Если нередко он сравнивает членов обоих градов с двумя людьми — ветхим и новым Адамом, — то за этим фактическим дуализмом можно различить все тот же первый призыв Божий; перед нами, как на огромной фреске, разворачивается история рода человеческого, движущегося к своему спасению, как история единственного человека⁷²¹. Возражая Порфирию, Августин пробуждает в нас восхищение той воспитательной работой премудрого Провидения, которое шаг за шагом подымает человека «от времени к вечности, и от видимого к невидимому»⁷²².

Божественная педагогика

Прежде всего, в лоне иудейского народа свершалось это медленное воспитание человека, о чем только что напомнил нам Василий Великий. И не потому, что закон Моисеев обычно считается более высоким, чем «закон естественный», который ему предшествовал. Напротив⁷²³, часть его предписаний, servitutis praecepta (предписания рабства)⁷²⁴, означала скорее шаг назад. Однако в силу идолопоклонства, коему поддался человек, закон стал необходим⁷²⁵ как воспитатель, который должен был вначале поднять его с земли, а затем, сохраняя его и водительствуя им, довести до самого порога совершенства евангельского⁷²⁶. Оттого, что из-за мотовства приглашенных не хватило вина естественного Закона, — потребовалась вода Закона писаного. Закон этот, взятый сам по себе, мог показаться и уступающим первому, но главная его ценность, как мы видели, была образной и профетической: однажды он должен быть претворен в вино Закона благодати, вино лучшее, чем вино Закона природы⁷²⁷. В ожидании этого, «едва избавленные от обычаев идолопоклонства и заблуждений многобожия», мы не удивимся, что «блаженные Патриархи» столь часто имели «весьма посредственные представления»⁷²⁸. Их прямые потомки, «выросшие среди египтян», воспитывались там, в «варварских нравах»⁷²⁹. Моисей — иначе говоря, Сам Бог, диктовавший ему законы, — должен был сообразоваться с этим. Как мог Он, например, сразу же говорить о жизни вечной и загробном воздаянии, «имея дело лишь с детьми, с существами, мыслящими еще по-рабски, что смеялись над всяким отсроченным наказанием и боялись лишь ударов, занесенных над их головами»⁷³⁰? Не будем думать, что Богу нравились жертвоприношения быков, овец или козлов, ведь Он допустил их, лишь потворствуя желаниям иудеев, «которые не переставали вздыхать по алтарям и жертвам». Он дозволил их, «дабы отвратить иудеев от суеверий языческих как добрый отец, не желающий, чтобы сын его пошел играть на улицу, позволяет ему избежать искушения и развлечься дома»⁷³¹. Некоторые об этом говорят прямо, другие же обряды, установленные Моисеем, «происхождением своим обязаны грубости язычников». Он должен был «удовлетвориться их постепенным совершенствованием, чтобы незаметно возвысить людей до идей более высоких»⁷³² Его предписания о чистоте касаются, прежде всего, чистоты тела, но лишь эта тропа только и может привести к понятию о чистоте духа. «Тот, кому следует беречь себя от нечистоты, может когда-нибудь на самом себе научиться остерегаться и пятен на душе и удаляться от дел смерти»⁷³³. Так, Христос, как добрый Воспитатель, пробуждает в человеке мысль, которая от внешнего ведет его во внутреннее и чувство поднимает к Духу⁷³⁴. Как добрый Врач, сообразует Он свои средства с состоянием больного, и предписывает разумное увеличение дозы⁷³⁵.

Впрочем, не следует нам судить прошлое по меркам настоящего. Илия был прав, сводя огонь с неба на грешников, ибо эта кара была необходима для того, чтобы поразить воображение народа, еще не вышедшего из поры детства, однако Иаков и Иоанн, желающие подражать пророку, были осуждены Спасителем⁷³⁶. Некоторые вещи годились лишь для «pro tempore prophetae» («времен пророков»)⁷³⁷ и сегодня уже не нужны. Многоженство, что сегодня было бы злом, не было таковым во времена патриархов⁷³⁸, да и весь свод законов Моисеевых должен пониматься не только в согласии с обстоятельствами, которые сопутствовали его провозглашению, но должен быть соотнесен с тем, что им допускалось и подготовилось: «Теперь, когда они отменены, не спрашивай, как могли быть благими предписания Ветхого Завета. Спрашивай лишь о том, хороши ли они были для времени, для которого были созданы. Внемли же тому, что сегодня на то они и нужны, чтобы выявить свою недостаточность. Если бы они не сделали нас способными к восприятию лучших предписаний, то не постигли бы мы того, чего им не хватает»⁷³⁹.

Весь Ветхий Завет со всей его долгой историей не был излишен для приготовления пути к великому дню Нового. Παιδαγωγία (воспитание), без чего невозможно было бы подойти к φιλοσοφία (философия). И не нужно ли было, «чтобы явилась тень, дабы Истина обрела доверие»? И не должны ли мы восславить Бога, «Который, когда хочет совершить чудо, посылает сначала тени и образы, дабы явившись последней в их ряду, Истина встретила бы лучший прием»⁷⁴⁰.

Что касается мышления первых христианских веков, то во избежание ошибки нам не следует забывать, что их точка зрения была в общем весьма далека от интеллектуализма. За исключением случаев, достаточно редких, к коим, несомненно, относился Григорий Назианзин⁷⁴¹, Отцы Церкви не считали этапы и не измеряли развитие объективного «откровения» в первую очередь. Не веруя в то, что для большинства народа образы раскрывают тайну свою до времени⁷⁴², они охотно приписывали «древним Отцам», «святым» того и другого Закона или по крайней мере самым большим из них причастность к свету истин евангельских⁷⁴³, обильно излившемуся в их пророчествах⁷⁴⁴. И сколь живо было их желание привести в смущение Синагогу, столь же велика была их забота обеспечить единство Божие в обоих Заветах⁷⁴⁵ или подтвердить преемственность Церкви как среди тех, кто некогда желал прихода Христа, так и тех, кто ныне ожидает Его возвращения⁷⁴⁶. Однако они знали также, что религиозная проблема затрагивает всех людей целиком, и это не есть отвлеченная проблема объективного познания. Они были озабочены, прежде всего, не провозглашением абстрактной доктрины, но реальной встречей человека с Богом, внедрением природы человеческой в природу Божию⁷⁴⁷, т.е. преображением человека под действием благодати Божией. Они ожидали излияния «энергии Божией» и «Силы Духа»⁷⁴⁸. Они изучали условия для этого, слагали историю, различали этапы, рассказывали о перипетиях ее. И все они, несмотря на различие, были единодушны в том, что на все это требуется время: поп pauci gradus qui adducunt hominem ad Deum (немало есть ступеней, ведущих человека к Богу)⁷⁴⁹.

Конечно, не все Отцы обладали оптимизмом Иринея, как и великодушным гуманизмом, присущим наиболее великим из них — александрийцам, каппадокийцам, антиохийцам или — среди латинян — самому Августину. Однако и здесь следует остерегаться заблуждения. У некоторых из них сохранился еще своего рода античный пессимизм, в представлении которого история рода человеческого была лишь чередою закатов⁷⁵⁰; вслед за всяким спасительным вмешательством следует падение еще более глубокое, требующее еще более энергичного средства со стороны Бога и в то же время лучше приспособленное к еще более жалкому состоянию больного. Так в глазах Филастра Воплощение Слова представлялось как одно из наиболее действенных и вместе с тем наиболее скромных проявлений Бога⁷⁵¹. И эта точка зрения не была лишена своей глубины. Тогда как одни предполагали череду «домостроительства», идущих по возрастающей⁷⁵², другие, склонные к более антроморфической точке зрения, описывают нам те же домостроительства как своего рода эскизы Плана Божия, как следующие друг за другом воображаемые средства исцеления от постоянно возрождающегося зла. Мефодий Олимпийский, например, сравнивает четыре сменяющие друг друга закона со смоковницей, виноградником, маслиной и колючим кустарником⁷⁵³... Однако в основе всех этих различных объяснений лежит одна и та же точка отсчета, которая только и интересует нас здесь и предполагается всеми: это единство человеческого рода в его развитии во времени. Отсюда при сравнительной разорванности — постоянная связь: если Бог в каком-то смысле вновь принимается за Свое творение и создает новые средства для его завершения, Он отнюдь не начинает нового дела. Ибо Господь неизменно стремится построить один и тот же Град⁷⁵⁴. Ибо Пастырь Добрый всегда одну и ту же овцу хочет принести в овчарню.

Осень и весна

Когда мы осознаем, сколь громадным был размах язычества, когда мир пребывал как бы оставленным Богом, то сразу оказываемся перед лицом нескольких тенденций. Некоторые настаивают на том, что человеческий разум должен был пройти долгий путь развития, чтобы обрести способность к восприятию Откровения. Вслед за Евсевием они говорят: «Почему Слово Божие не было возвещено некогда всем людям, всем народам, как возвещено оно сегодня? Потому что род человеческий в те древние времена не мог воспринять еще учения Христова, совершенного по мудрости и добродетели». Вначале, от времен патриархов, а затем времен Моисея, «семена религии» должны были понемногу разлетаться по всему свету, «подобно ветру, полному запахов», пока все народы земли не оказались готовы к восприятию того понятия об Отце, что будет сообщено им, и тогда Слово пришло к нам само, в человеческой плоти... Это была в начале Империи»⁷⁵⁵. Другие же, следуя более глубокой религиозной интуиции, полагают, что человечеству, «предоставленному самому себе», нужно было сперва на долгом и многообразном опыте убедиться в своей бренности, нужно было в каком-то смысле коснуться самого дна пропасти, чтобы лучше осознать нужду во Спасителе и обрести готовность принять Его⁷⁵⁶. Это объяснение подходит как для одного народа, так и для другого, ибо среди язычников больше свирепствовало моральное разложение, а у иудеев закон Моисея со строгостью его предписаний был чудесным инструментом, благодаря которому человек мог ощутить себя грешником: такова вторая промыслительная роль, которую также вывел блаженный Августин вслед за самим апостолом Павлом: «Quid dubitamus ad hoc datam esse Legem. ut invenirel se homo? Invenit ergo se. in malis invenit se...» («Зачем мы сомневаемся, что закон был дан для того, чтобы человек нашел себя? Ибо он нашел себя, нашел себя во зле...»)⁷⁵⁷. В остальном же оба типа объяснений не противоречат друг другу, поскольку относятся к двум различным планам⁷⁵⁸. Некоторые принимают и то и другое, и Марий Викторин сумел объединить их в своем комментарии на Послание к Галатам:

Как есть полнота в вещах, она есть и во времени, ибо всякий порядок обладает своей полнотой... Совершенство и полнота вещей — это Христос. Полнота времен завершает наше освобождение. Но подобно тому, как Христос, чтобы быть полнотой целостной и завершенной, собирает рассеянные члены... точно так же и время осуществляет свою полноту, когда все люди созревают для веры, а нагромождение грехов вздымается к небу, и требуется отыскать средство против всеобщей смерти. И тогда приходит Христос, и полнота времен исполняется»⁷⁵⁹.

Во всяком случае, отдают ли они предпочтение тому или иному объяснению независимо от противников, которых стремятся опровергнуть, все сходятся на одном принципе: nihil sine aetate. omnia tempus exspeciant (ничего нет без своего срока, все ожидает своего времени)⁷⁶⁰. Более того, в отсрочке пришествия Христова они усматривали не что большее, чем фактическую необходимость, они прославляли своевременность его. Эти медленные «созревания» восхищают их. Nihil immaturum, nihil non ordinatum. Nihil non dispositum. Nihil repentinum aut inopinatum (Нет ничего преждевременного. Нет ничего неупорядоченного. Нет ничего неподготовленного. Нет ничего внезапного или неожиданного)⁷⁶¹. Нисколько не обольщаясь относительно пороков язычества или узости закона Моисеева, они переносили на промыслительную гармонию истории — Deo pulchre omnia moderante (потому что Бог все устроил прекрасно) — то восхищение, в какое современных им язычников приводила гармония сфер. Эта великолепно упорядоченная последовательность законов, приспособленных к каждому времени, представлялась им, по выражению блаженного Августина, velut magnum carmen cujusdam ineffabilis modulatoris (как бы великая песнь несказанного музыканта)⁷⁶², и уже не мир представляли они как бы великой лирой с семью струнами, но великую Книгу, где сам Дух Святой, Дух семи даров, воспевает Деяния Бога⁷⁶³. Октава восьми сфер⁷⁶⁴ становится для них октавой восьми веков. Христос — «начальник хора», вокруг которого располагается вся мировая история подобно космической лире, отзывающейся целиком на прикосновение плектрона Аполлонова. Древнее перекликается с новым, ибо и то и другое — дело рук одного и того же Создателя, и в своем контрастном многообразии у них слагается единая мелодия, ex multis et contrariis sonis subsistens (из многих и несхожих звуков состоящая)⁷⁶⁵. К тому же, «перевороты», т.е. откровения, следующие друг за другом, не вызывали внезапного потрясения всего, ибо Бог пожелал, чтобы человек покорялся не насилию, но убеждению⁷⁶⁶. Если согласие, которое от него требуется, непременно обязывает человека, каким бы ни был уровень его культуры и какой бы ни была мера дарованного ему света, естественного или сверхъестественного, к полному обращению, т.е. к решительному повороту от зла к добру, от мрака к свету, то ничуть не менее верно и то, что природа человеческая постепенно наполняется или, точнее, облекается природой Божией — от первого озарения ее до полного дня вечности. Многократно и многообразно являвшись и говорив с людьми, Бог Сам пришел во Христе Его, дабы пройти вместе с нами последний этап. Dispositionis antiquae munus explevit (Он исполнил дело издревле задуманное)⁷⁶⁷. И потому Христос ожидался давно⁷⁶⁸, Он пришел поздно, но по сути не запоздал. И это было правильно, что Он пришел поздно. Воплощение произошло в час, ему подобающий: в начале шестого часа, в вечерний час мира⁷⁶⁹, для того, чтобы истинный Агнец был принесен в жертву, подобно Агнцу пасхальному; в момент, когда человечество состарилось, как Сарра⁷⁷⁰, конечно, оно если еще не пришло к своему концу, то уже приблизилось к нему⁷⁷¹, in ultimis temporibus (в последние времена)⁷⁷². Здесь равным образом усматривают и отправление в путь, и прибытие к цели, скорее даже последнее. Как человек, сотворенный на шестой день, явился шедевром творения, Воплощение стало шедевром творения заново. Оно состоит в начале завершения⁷⁷³. После стольких разнообразных эпизодов борьбы оно открывает эру победы⁷⁷⁴. После долгого обручения наступает время бракосочетания. С момента Воплощения род человеческий достигает, наконец, подобия Божия, т.е. той цели, ради которой он и был сотворен⁷⁷⁵.

Перспектива снова круто меняется, примеры чего мы уже наблюдали. Буквальное объяснение, попробуй мы прибегнуть к нему, может показаться необычным, да и не видим мы, к тому же, каким образом можно примирить это ощущение завершенной зрелости или жизни, закатывающейся и в последний момент спасенной, с этим впечатлением свежести и юной веселости, коими веет от писаний первых христиан, или с этой ревностью и неудержимым натиском, что угадываются в истоке стольких христианских побед⁷⁷⁶. Через век после плодоносного всхода Евангелий не находим ли мы те же черты в апологетике Климента, этого утонченного грека, наследника старой культуры, поразительно образованного и вдобавок александрийца по своей второй родине? Не будем настаивать на логике, но восхитимся непостижимым: христианство для тех, кто воспринял его первым, явилось одновременно осенью и весною⁷⁷⁷. Complexio oppositorum (Сочетание противоположностей). Оно было и завершением и упованием. В вечерний час мира все исполнилось на Кресте, но пасхальным утром новый день занялся для людей: Sacrificium vespertinum pependit in ligno, et beneficium matutinum surgens praebuit e sepulcro (Жертва вечерняя повисла на древе и из гроба восстав, сотворила милость утреннюю)⁷⁷⁸. Душа, обратившаяся ко Христу, возвратилась с Ним в Рай и обрела там юность мира и первое солнце над первым рассветом.

Древнее прошло, теперь все новое». «Христос переменил Запад на Восток»⁷⁷⁹. Прежний человек повержен и поднялся Новый. Ветхость — это грех, отныне она грех сам по себе. Она — зло, ночь, заблуждение. Заблуждение, по самой сути, как неверие в совершенную новизну Христа⁷⁸⁰. Omnem novitatem attulit. Quomodo vespera, ubi Christus est? (Всю новизну принес. Как может быть вечер там, где Христос?)⁷⁸¹. Вечный день наконец занялся, за которым не будет уже никакой ночи⁷⁸². Подготовительный этап был необходим, он был долог и мудро поделен, и тем не менее свет Слова, ставшего плотью, воссиял внезапно, это было мгновенное начало изумительного переворота⁷⁸³.

Мысль Отцов в своем истоке, несомненно, могла восприниматься в качестве своего рода отпечатка иудейской идеи о конце времен, что должен совпасть с однократным приходом Мессии. Образы жатвы и сбора винограда служили традиционными символами суда. Да и не называл ли апостол Павел Христа «последним Адамом», т.е. Адамом последних дней⁷⁸⁴? Послание к Евреям не показывает ли Его приносящим Свою жертву в конце веков⁷⁸⁵? Разделение, с самого начала произведенное христианской мыслью, не раскрылось тотчас во всех своих последствиях⁷⁸⁶. Аргументация, нами здесь приведенная, объясняется желанием Отцов посрамить иудеев, не утратив преимуществ их предания, и примирить новизну христианства в его окончательной форме с «величественной древностью»⁷⁸⁷, на которую они притязали. Полагают, что иные из них, как, скажем, Феодорит, прибегали к ней с несколько излишней ухищренностью. Однако ничуть не менее верно и то, что в своей доминирующей идее ответ на возражение Цельса и Порфирия⁷⁸⁸ не имел ничего общего с временным средством или искусственной утонченностью. Он явился на основе материалов, предлагаемых тогдашней историей и экзегезой, воплощением чувства христианской общины. Он нес в себе совершенно новую идею о мире и человеке и об отношениях их с Богом. Эта идея субстанционально присуща христианству. О Christum et in novis veterem, — et in veteribus novum! (О Христе — в новом ветхий и в ветхом новый!)⁷⁸⁹. И по сей день для нас приход Христа в лице Своей Церкви все еще являет одновременно и осень и весну.

Spes non confundit

Как приход самого Христа, так и приход Церкви Его двойственен. Прежде всего, это приход зримый, это проповедь Евангелия и учреждение иерархии. Однако и тогда, когда Церковь заявит о себе повсюду, конец еще не наступит. Тело избранников не завершит своего роста, того роста, коим «Христос созидает и приумножает Себя, соединяясь со спасенными»⁷⁹⁰. Таинственно, подспудно, каковы бы ни были превратности человеческой истории на поверхности, каков бы ни был итог видимых триумфов или отпадений, тело это должно возрастать вплоть до времени года, что не будет иметь конца⁷⁹¹: окончательной осени и окончательной весны, зари и жатвы вечности. Тогда минуют шесть веков мира, и настанет день седьмой, sabbatum sine vespere (суббота невечерняя). День Ягве, некогда воспетый древним Исаией в пророчестве, вполне духовном по своему звучанию, которое должно воспринимать в еще более духовном смысле:

В тот день из Египта в Ассирию

будет большая дорога;

и будет приходить Ассур в Египет,

и египтяне в Ассирию;

и Египтяне вместе с Ассирянами будут служить Господу.

В тот день Израиль будет третьим

с Египтом и Ассирею;

благословение будет посреди земли,

которую благословит Господь Саваоф, говоря:

благословен народ Мой — Египтяне

и дело рук Моих — Ассирияне,

и наследие Мое — Израиль⁷⁹².

Мир над миром, единство всех народов в служении и славословии Господу! Это не мечта, но Слово Божие. Никакие невзгоды и отречения не заставят нас усомниться в этом. Церкви хорошо известно, что над злом, то есть над раздором здесь, на земле, ей не добиться никогда окончательной победы. Она знает, что «осадное положение», коренясь в сердце нашем, навсегда останется нашим земным уделом. Пока длится время, великий град Каинов, воздвигнутый преступлениями, никогда не будет разрушен⁷⁹³. «Мир», понимаемый как проклятье, тысячами родниками вытекает из самих недр островков, которые были отвоеваны у его илистого океана. И по мере того, как Церковь растет, она находит его в виде угрозы внутренней, более тонкой⁷⁹⁴. Она знает об этом. Знает она и о том, что и в самом неоспоримом прогрессе и поразительных достижениях человека содержится нечто двойственное, что Зло никогда не упустит своей выгоды. «Тайна беззакония», пожалуй, еще не произвела наиболее страшных своих опустошений. На протяжении все своей истории, а сегодня, может быть, более, чем когда-либо, Церковь видит над собою ее зловещую тень. И, несмотря на постоянно возрождающиеся иллюзии тех, кого она обрела, но не пронизала Духом своим до самой глубины, не уповает она также и на иной триумф, нежели триумф своего Супруга, царствующего Крестом Своим, тем Крестом, ничего превосходящего которого нет во времени. Ее устроенность здесь, искушающая многих из ее сыновей, для нее не может быть ничем иным, кроме как видимостью; вслед за самой Истиной, она знает, что на земле она в конце концов чужестранка, scit se peregrinam in terris agere (знает, что она ходит по земле странницей)⁷⁹⁵. От первых дней она сохраняет свое эсхатологическое видение⁷⁹⁶. И все же здесь, на земле, она неустанно принимается за неисполнимое дело. Таковою была уже задача тех, кто шел насаждать ее в дальних или враждебных землях, в соответствии с великолепным определением, данным их труду учеником великого Риччи отцом Мануэлем Диасом, наблюдателем иезуитов в Макао. 26 июня 1639 года, когда уже начали возникать разногласия в методах между миссионерами Китая, но еще не достигли своего пароксизма, сделавшего столь тягостной для всякого католического сердца историю «Обрядовой ссоры», Диас писал Провинциалу доминиканцев Манилы, излагая ему точку зрения своего Ордена: «Мы пришли из Европы на край мира, чтобы соединиться с китайскими язычниками, дабы образовать с ними одно христианское тело»⁷⁹⁷. Укрепленный обетованиями Божиими, этот миссионер трудился ради того, чтоб преобразовать в действие видение пророка!

Однако, если — предположив невозможное — представить себе, это универсальное христианство удавшимся, то оно может быть лишь отдаленным и слабым предвосхищением Единства грядущего. Nondum apparuit quid erimus (Еще не явилось то, чем мы будем). «Но когда надеемся того, чего не видим, тогда ожидаем в терпении»⁷⁹⁸. Дух, говоривший в пророках, вновь возвестил о себе апостола Павла, придавшем Церкви в ее вселенской миссии роль Израиля по отношению к окружавшим его народам и сохранившем место и для Израиля по плоти в деле этого примирения, в этой окончательной интеграции. Ответственность за весь мир возлагается на человека, чья судьба неотделима от судьбы мира; ответственность за человека, в свою очередь, в изумительной сложности его истории принимается Церковью; мир, одухотворенный человеком, и человек, освященный Церковью; — и, наконец, Церковь, мир духовный и священный, как большой корабль, нагруженный всеми плодами земли, — все они войдут в вечность⁷⁹⁹.

Spes non confundit. Церковь предопределена. Церковь и, тем самым, в ней — всякий человек и весь мир. Так утверждает апостол Павел в высший момент своего великого вероучительного дела⁸⁰⁰. Этот текст из Послания к Римлянам о предопределении вызвал к жизни множество волнующих комментариев и множество неистовых споров. Иные, уделяя не слишком большое внимание его контексту⁸⁰¹, полагали, что следует искать там учение о необходимом прославлении индивидов, предызбранных Богом, а тем самым и недвусмысленное осуждение других. Это истолкование 8-й главы Послания отражается порой и на истолковании 11-й главы⁸⁰². В восклицании: «О altitude!» («О, бездна богатства!» (Рим.11, 33 — по синод, переводу. — Прим, перев.)) видели скорее испуг, чем доверие. Даже возник обычай произносить эти слова не иначе как с трепетом. Здесь искали ответа или скорее effugium (возможность избежать ответа) на запутанные вопросы о благодати действенной и благодати достаточной.

Но по сути, проблема, вызвавшая этот величественный возглас, имеет лишь отдаленное отношение к таким вопросам. Что же до смущения, которое прорывается в нем, то оно охватывает всякое существо, касающееся священной Тайны. Это головокружение, что овладевает им перед «глубинами Божиими». Но, как понял уже святой Иларий⁸⁰³, подобное смущение не исключает мира, подобное замешательство не лишает уверенности, и, по толкованию же Оригена и Кирилла Александрийского⁸⁰⁴, когда апостол Павел настаивает на всемогуществе Господа, суды Которого неисповедимы, он прежде всего восхищается Его неиссякаемой благостью⁸⁰⁵. Однако мысль Апостола обращена, прежде всего, не на цель, но на те поразительные пути, коими Бог ведет к ней. И возглас его, звенящий восторгом и ликованием⁸⁰⁶, был вызван именно изобретательностью милосердия Божия⁸⁰⁷, что самих иудеев умело приведет к единству в конечном спасении, вначале воспользовавшись их ослеплением для обращения язычников: «Ибо Бог не раскаивается ни в дарах Своих, ни в Своем зове... Он заключил всех в непослушание, дабы ко всем быть милостивым»⁸⁰⁸. Наряду с этим в 8-й главе апостол Павел в восхищении провозглашает свою веру в успех плана Бжия, в завершение Тела Христова. Он ссылается на обетование Иисуса, касающееся Церкви: «Врата адовы не одолеют ее», и дает торжественное ручательство тому, что он сам написал своим чадам в Коринфе: «Да будет Бог все во всем»⁸⁰⁹.

Он знает, что никто не будет спасен вопреки собственной воле, и что, вкусив жизни Духа, можно вновь поддаться искушениям плоти, и не раз говорит об этом. Он призывает к усилиям и бдительности, к тому, чтобы каждый «совершал свое спасение»⁸¹⁰. В иные часы он сам трепещет, помышляя не о Боге, верном Своим заветам, но о себе. Те, кто по «благости Божией» были привиты подобно дичкам к хорошей маслине и стали затем «превозноситься», будут, по страшному его слову, «отсечены»⁸¹¹. То же слово повторяет и Климент Александрийский по адресу идолослужителей:

Бог расположил звезды над их головами подобно пути, который должен привести их к Нему. Но они не пошли за их светом, они вновь спустились на землю, чтобы преклониться перед деревом и камнем... и с того момента, уже негодные для спасения, как солома, оставшаяся после помола, как капля воды, вытекшая из сосуда, они будут отсечены от тела!»⁸¹²

Однако этот образ отсеченного члена⁸¹³ потерянного и погибшего — как раз проливает свет на спасение тела как такового. Тотчас после этого апостол Павел добавляет: пока войдет полное число язычников, τό πλήρωμα τών ένυών (полное число язычников); весь Израиль спасется, πάς Ίσραήλ (весь Израиль).

Израиль, язычники: в этих двух народах, как мы знаем, содержится весь род человеческий⁸¹⁴.

В нескольких полных и точных формулах святой Ириней комментирует это учение. Спасение мира доверено Церкви: «hoc enim Ecclesiae creditum est Dei munus» («ибо то, во что верит Церковь, — дар Божий»)⁸¹⁵. Однако совершается оно не произвольным распоряжением Божиим. Ибо Церковь есть не что иное, как само человечество, животворенное и соединенное Духом Христовым. Ее возжелал Бог, чтобы «оживить творение». И потому горе тому, кто отделяется от нее! Если раскол есть грех, ведущий к смерти, то сама смерть, само проклятие есть раскол⁸¹⁶: раскол последний, полное «отчуждение», окончательное отсечение, — которое может коснуться тех, кто внешне предстает как раз ревнителем единства: ибо если «многие суть внутри, кто кажется внешними», то некоторые могут быть вовне, кого принимают за хранителей внутреннего. Novit Dominus que sunt ejus (Знает Господь, кто от Него)⁸¹⁷. Но каковы бы ни были на этот счет откровения последнего Дня, одно несомненно: Церковь не войдет искалеченной в Царство Божие. Иудейская легенда рассказывает, что когда жена Лота была превращена в соляной столп, от нее постоянно отрубали то одну, то другую часть тела, однако в силу чудесного мгновенного восстановления она всегда оставалась целостной. Так и Церковь, «соль земли», часто лишается частей своих, но тотчас вновь обретает свои члены⁸¹⁸. Так и само человечество: все его отпадения не оставляют в нем никаких пустот. Они не в силах нанести какой-либо ущерб его полноте⁸¹⁹. Как и в плотском теле нашем, члены которого составляют единство, взаимодействуя друг с другом, оно разделит судьбу Того, Который воплотился в нем. И поскольку Глава восторжествовала, все тело — «Плерома» — будет спасено⁸²⁰.

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|