| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
Если второе пришествие Церкви для нас предмет чистой веры и упования, то этого не скажешь о Церкви первого пришествия и о распространении ее по земле. Здесь — осень и весна во всем своем преходящем облике, который вот уже двадцать веков предстает перед нашим взором. Как же созревает эта осень и расцветает эта весна? Самое главное остается непредсказуемым, ибо здесь все даровано, дано безвозмездно, и не существует какой-либо истории вечности. Но коль скоро закон, который управляет изливающейся любовью, есть закон воплощения, то не можем ли мы, воспользовавшись еще раз уроками Отцов, по примеру Апостолов попытаться определить хотя бы в общих чертах отношение Церкви к тому многообразию рода человеческого, который она терпеливо облекает собою? Тем самым мы попытаемся несколько глубже проникнуть в смысл того, что сокрыто в самом ее прекрасном наименовании: «католическая».
С того дня, когда, полная силы и обетовании Духа, Церковь вышла из Сионской Горницы, чтобы заполнить землю, она непрестанно вступает на земли, занятые уже иными религиями. Однако религии, с которыми она сталкивается, отнюдь не похожи на плащ, который только и остается сбросить исповедующим их народам. Обычаи, традиции, общественная жизнь, умственное развитие, нравственный уровень — все запечатлено ими. Они создали все или по меньшей мере повсюду проникли, все пропитали собою. И следует ли — дабы очистить место Евангелию — все разом отвергнуть? В тех, кто именно так и думал, никогда не было недостатка. В ложных религиях, говорили они, дурно все. Они полны обмана и извращения и должны быть истреблены. Перед нами — град сатанинский, его следует сокрушить. Нужно все изменить и переделать, все сравнять с землею, чтобы строить заново. Так приблизительно рассуждал и Татиан в отношении старого греко-римского мира, так рассуждал и Маркион, в суровости своей не щадивший даже Израиля. Так не столь уж давно крайние янсенисты полагали, что ничего, кроме разложения, из язычества выйти не может.
Подобное отношение несправедливо. Тому, что существовало столь долго и питало жизнь стольких народов, хоть в каком-то плане не должно быть отказано в уважении. Оно не только несправедливо, но в нем кроется не меньше иллюзий. В рамках этого мира нигде, ни в каком из его уровней ничего не берет начала из абсолютного ничто, и если бы, допустив невозможное, все можно было бы разрушить, то потом было бы весьма трудно все сотворить... Пусть Никодим разумеет христианское обновление по своему, мы же попробуем узнать у самой Церкви, у ее истории, ее учения, как поступает она.
Природа человеческая, — прежде всего, заявляет она, — несомненно больна, немощна, но вовсе не испорчена целиком и полностью. Разум человеческий слаб, шаток, но отнюдь не обречен всецело на заблуждение, и не может быть того, чтобы присутствие Божие было бы ему совершенно неведомо821. «Семя Слова — в недрах всего рода человеческого»822. Образ Божий может быть в нем затемнен, искажен, затуманен, но он в нем всегда пребывает. Etsi avertis, Domine, faciem tuam a nobis, tamen signatum est in nobis lumen vultus tui, Domine (Даже если отвращаешь, Господи, лицо Твое от нас, в нас все-таки запечатлен свет лика Твоего, Господи)823. И потому религии ложные суть религии скорее заблуждающиеся, стелющиеся по земле, нежели религии, начальный импульс которых был бы обманчив, или чьи принципы были бы ложны. Чаще всего они исходят из представлений скорее младенческих, чем извращенных824: не тому ли все больше и больше учит нас наука о формировании мифов и видов «магического» мышления?
Творец и Искупитель, добавляет Церковь, это один и тот же Бог, и потому не может быть противоречия между деяниями Того и другого. Глубоко ошибочным следует считать мнение о том, что воздавая хвалу искуплению, мы творение оставляем в тени. Слово, воплотившееся ради исцеления и завершения мира, есть то же Слово, которое просвещает всякого человека, приходящего в мир825. Dominus naturalia legis non dissolvit, sed extendit et implevit (Господь не разрушил естественный закон, но расширил и исполнил)826. И, вслед за Ним, посланцы Его приходят не для того, чтобы разрушить, но завершить, не опустошить, но возвысить, преобразовать, освятить. И все те признаки вырождения, с которыми он сталкиваются, требуют не удаления, но оздоровления. Sana quod est saucium, rege auod est devium (Исцели уязвленное, направь сбившееся с пути).
Задолго до того, как богословие систематизировало эти принципы, Церковь уже жила ими. Они лежат в основе ее постоянной практики, и когда «реформаторы», не пожелавшие бороться с ее весьма реальными злоупотреблениями, вознамерились повсюду обличать то, что они именовали языческими инфильтрациями в Римскую Церковь, то в поисках источника этих извращений они вынуждены были идти все дальше и дальше, к самым истокам. И тогда само Писание оказалось зараженным ими827...
Дело Творца, как бы ни было испорчено человеком, остается, однако, естественным и необходимым приготовлением к делу Искупителя. И мы все больше осознаем это по мере того, как лучше узнаем историю происхождения христианства. «Сколь прекрасно, - воскликнул Паскаль, — видеть очами веры, как Дарий и Кир, Александр, римляне, Помпеи, Ирод содействуют, сами того не сознавая, триумфу Евангелия». Сегодня наше восхищение может быть более глубоким. Сколь прекрасно видеть, как «стихии мира» сокрыто от всех неспешно слагаются, созревают, развиваются, созидая тело рождающемуся христианству!
Христианство преобразило древний мир, впитав его в себя. Можно ли понять мысль апостола Павла, если отторгнуть ее от тысячи корней, связующих ее с почвой Тарса и Иерусалима, с греческой цивилизацией, с восточным мистицизмом, с Римской империей? Корни эти тем прочнее, чем выше трансцендентное начало. «Сверхъестественное» отнюдь не означает «поверхностное». Так, мы видели, как Отцы расширяют павловскую идею полноты времен, как бы подчеркивая «приготовление Евангелия». Максимально восприимчивые к чудодейственной новизне христианства, они отнюдь не стремились придать ему характер «внезапной импровизации» и не предполагали, что Христос пришел в мир «как на незнакомую планету»828. Если христианство божественно, божественно всецело, то оно в человеческом смысле и всецело человечно, и тем более человечно, чем оно более божественно, ибо неразрывно вплетаясь в плотную ткань человеческой истории, оно явилось, чтобы преобразить человека и обновить лицо земли829.
Иисус, Спаситель наш, от рода человеческого воспринял Тело Свое. Рожденный от жены, Он обладает человеческой природой — не идеально похожей на нашу, но природой нашей собственной. Aperiatur terra et germinet Salvatorem (Чтобы раскрылась земля и взрастила Спасителя). Докетистская ересь, даже и смягченная, разрушая Его человечность, разрушает и наше спасение. «Ибо если б Он не воспринял от человека субстанцию его плоти, если бы не был Он homo их homine (человек от человека), то не был бы Он и поистине человеком»830. Дар Божий, Иисус остается одновременно и цветком Иесеевым. Сошедший с неба, Он есть и плод земли. Dominus dabit benignitatem, et terra nostra dabit fructum suum (Господь дает милость, и земля наша дает свой плод)831. Равным образом и Церковь Его. Именно человечество предоставляет ей тело.
Однако по мере того, как Церковь растет, должна возрастать в ней и доля человеческого участия. И это следствие той же истины, которую, не колеблясь, признавало большинство Отцов. Неколебимо убежденные в божественности христианства, постигаемой по делам его и ставящей его сразу же совершенно в особый ряд, они охотно подчеркивали — иной раз и чрезмерно — близость между его догматами и учениями философов832, снабжая легкими аргументами современных рационалистов. Суровые к их спесивым притязаниям, охотно высмеивая их неспособность постичь истину до конца833, они без колебаний шли к ним на выучку и пользовались их концепциями при осмыслении догматов. Никогда не представляли они «чистоты христианства» исключительно негативно, на манер некоторых из их защитников834. И как бы ни были они убеждены в дьявольском происхождении идолопоклонства, все же возмущение Порфирия или Юлиана или Фавста при виде «языческих» обычаев, внедрявшихся постепенно в христианскую жизнь, ничуть не могло их смутить835.
Наследник их духа, Ньюман, выразил это в великолепной формуле: «Нам возражают: подобные вещи есть у язычников и потому нельзя их считать христианскими; мы же, напротив, предпочитаем говорить, что все они есть в христианстве, и потому они уже не принадлежат язычеству...» «Нас не тревожит, — добавляет он, — когда мы узнаем, что учение об ангелах происходит из Вавилона, ибо мы знаем, что ангелы эти пели в Рождественскую ночь, как не тревожит нас и видение Посредника у Филона, ибо Посредник истинный умер в действительности на Голгофе»836.
По мере того, как происходит спонтанный рост и мало-помалу христианские народы множатся, подобно расплывающемуся пятну масла, человеческая активность, проявляющая себя в этом росте, различная в разных местах, сама незаметно становится спонтанной, как спонтанными делаются реакции, уничтожающие яд. Все силы ума, не рискуя особо впасть в несправедливость, могут быть сосредоточены на заблуждении и зле, с которыми следует бороться. Но с того времени, когда апостолах посвящает себя выполнению дальних задач и обращается к незнакомым народам, возникает более четкое осознание им своего закона и осмысление его метода. Мы видим его уже, скажем, у Григория Великого, наставляющего монахов, посылаемых им для насаждения Церкви в Англии837 или у Иоанна де Монтекорвино, без дальних отлагательств принявшегося в XIII веке за перевод Нового Завета и Псалтири на язык монголов838. Однако полностью эта черта выявила себя у великих миссионеров нашего времени: так, Матео Риччи, который, ничуть не притворяясь азиатом, «с такою ухищренностью и возвышенной любовью вжился в дух и культуру народа, что как бы приобрел сердце его и стал носить его облик»839. Таков был и Робер де Нобили, его ученик в Индии, ставший брахманом среди брахманов840. Само разнообразие их методов характеризует единство и чистоту католического духа, который вдохновлял их, как вдохновляет он и их последователей. Тем же духом пропитаны и в XVIII столетии все Наставления Конгрегации по распространению веры для епископов, посылаемых в «Китай», и его можно найти в торжественных поучениях последних наших пап: Maximum illud Бенедикта XV (1919) и Rerum Ecciesiae Пия XI (1926).
Это стремление, с одной стороны, принять все, что может быть усвоено, а с другой — не навязывать ничего из того, что не относится к вере, хотя и осознанное и методическое, не имеет ничего общего с расчетом оборотистых людей, ловко добивающихся удачи, в чем его не раз обвиняли. Такая воля вызывается к жизни вероучительными взглядами. Однако не менее верно — порукой тому служит опыт, — что только она бывает действительно эффективной. Эффективность эта достигается лишь ценой постоянного, методического и настойчивого усилия, на которое способна только любовь. Ибо она не только требует от апостола без конца обновляемого приспособления, как это было, скажем, у Павла: сделавшись всем для всех, он говорил перед Ареопагом не так, как перед своими соотечественниками. Она требует не одного внешнего приспособления, но внутреннего отправления на чужбину, выхода из своих самых потаенных обителей: «Выйди из земли своей, от родства твоего и из дома отца твоего (и иди) в землю, которую Я укажу тебе». Она нуждается и в долгом терпении, ибо не может быть последовательной без глубокого изучения народов, коим предстоит нести Благую Весть, без изучения их социальных устройств, их нравов, их верований. Не вступая в союз с заблуждением, она избегает и бесплодных споров и повсюду ищет те «соединительные камни», которые Промысел оставил для построения Истины. Она знает, что из двух видов суровости один несправедлив и возникает от непонимания, другой же исходит из взыскательности любви. И если первый из них усугубляет зло, то второй — создает благо, доселе не бывшее. Она прилагает усилия, чтобы во всяком субъекте суметь увидеть, как богооткровенное учение в своей кафоличности впитывает в себя и завершает собою все справедливые помышления человека, которые сами по себе несут в себе нечто отрывочное и узкое.
Разумеется, она несет в себе риск, ибо она должна поставить под вопрос ряд вещей, почти освященных долгой привычкой, многие из которых столь близко соприкасаются с самим догматом. Она может породить также и некоторые иллюзии. Когда Риччи обращался с Конфуцием так, как Амвросий обращался с Сенекой, а Кирилл — с Платоном, то он стоял на верном пути; ученики же его, которые, подобно ему, ревностно изучали «долгое восхождение китайской мысли» и видели у старого мудреца в миниатюре все, что философы признавали наиболее прочным «в области морали» и даже «как бы тень христианства»841, также были далеки от полной неправды. С еще большим основанием они могли бы восхищаться моралью Моцзы, но некоторые из них странным образом заблуждались при чтении древних канонических книг. И тем не менее эти опасности, эти возможные эксцессы не могут утаить от нас потребности в методе, который налагает логика веры и без которого Церковь была бы парализована. Если, например, опыт обращения мусульман столь долгое время оставался почти бесплодным, так что Ислам приобрел весьма распространенную репутацию «необращаемого», которой он пользуется и до сих пор, то не объясняются ли здесь затруднения христиан тем, что они не тратили достаточных усилий для понимания? Устрашенные опасностью, в которую поверг их завоевательный пыл потомков Агари, многие не думали ни о чем другом, кроме как о выполнении приказа своих вождей: Ejice ancillam hanc et filium ejus (Выгони эту рабыню и сына ее), не вспоминая о том, что им следовало бы позаботиться и об исполнении другого слова: Bendicentur in semine tou omnes gentes terrae (Благословятся в семени Твоем все народы земли)842. Наиболее абсурдные из басен о законе Ислама и его основателе распространялись крестоносцами и собирались в полемических сочинениях843. Святой Фома Аквинский, перекликаясь со святым Раймондом де Пенафортом, сетовал на это в начале своей Суммы против язычников и, пользуясь случаем, напоминал о точном знании тех учений, в которых сведущи были древние Отцы, собиравшиеся их опровергнуть, что в глазах Фомы служило к чести методов их полемики: «Ut ex his quae dicunt (errantes) possimus rationes assumere ad eorum errores destruendos» («Чтобы из того, что говорят (заблуждающиеся), мы могли бы получить основания для опровержения из заблуждений»)844. Истина, сказал уже Север Антиохийский, должна войти в каждого, начав свой путь от собственных его мыслей»845. На отдаленном континенте, спустя долгие века, один миссионер выражает тот же основополагающий закон: «Индуизм, — пишет о. Валлас, рассказывая о том, что он однажды услышал, — это дерево, которое никогда не падет, пока топорище того топора, которым рубят его, не будет сделано из его ветвей». Именно так высказался в XVIII веке другой миссионер в Индии, о. Кальмет, когда в своих письмах он возвещал ученой Европе о только что сделанном им открытии Вед:
Это отнюдь не чистое золото, оно подобно тому, которое добывают из недр, но сияние некоторых из их понятий и некоторых отрывков заставляет предположить, что золото в них действительно существует... Мы можем получить от них большие плоды для последующего развития религии, ибо мы выкуем из них оружие, чтобы победить учителей идолопоклонства, ведь именно оно-то и поражает их наиболее глубоко»846.
Таков имманентный метод, наиболее традиционный из всех, что применяются отнюдь не только в книгах и дискуссиях. Когда он подлинен, т.е. движим любовью и истиной, — то слово, незначительный жест может его обнаружить. Скромное произведение искусства может вобрать в себя его терпеливую работу. Не ее ли угадываем мы в этой скромной часовне Эль-Абиод, сохраняющей на земле Ислама молчаливое бдение Шарля де Фуко, в богородичном ли приветствии, призывающем к молитве, или в еще одной остановке на Крестном Пути, где изображение обращено к Иерусалиму как мехраб мечети обращен к Мекке, напоминая всем детям Авраама о любви агонизирующего Христа...
Сколь неотложно такое усилие для понимания, когда речь идет о свойствах цивилизации, чья главная вина заключается порой в лишении нас духовной родины! История миссий изобилует множеством счастливых примеров, которые еще многому могут научить нас. Но какая разница в этом отношении между великим нашим классическим веком и веком последним! Он был веком распространения Европы, и часто веком ее варварского ослепления, когда почти господствующим среди нас стал тот «общий предрассудок, что солнечный диск освещает лишь Запад, посылая остальной части вселенной лишь отражение своих лучей»847. Те, кто основал нашу научную цивилизацию, не отличались надменностью тех, кто пожинал ее плоды. Сегодня мы можем бить себя в грудь, настолько высокомерие наших машин и нашего оружия сделало нас несправедливыми в отношении других народов, настолько узость нашего образования, притязавшего на единственную человеческую культуру, закрыла от нас понимание красоты, сотворенной человеком под другими небесами848. Но Церковь, не запятнанная нашими грехами, не сужена нашими границами, не ужесточена нашими позициями. Ее стремление собрать всю человеческую семью не имеет ничего общего с нашими мелочными претензиями. Посланница Любви, она не исповедует какого-либо культурного империализма. Какие бы вихри не перемешивали сегодня земные цивилизации, она знает, что цивилизации, как и люди, неодолимо различны между собою849. Все страны могут, разумеется, одна за другой оснащаться на европейский манер. Промышленное развитие, как и политические процедуры Запада, могут распространиться повсюду. Эта кажущаяся унификация не помешает существованию нескольких — логически непримиримых — великих типов духовного опыта в самом широком смысле слова, однако миссия Церкви заключается в том, чтобы очистить и оживить каждый из них, углубить их и способствовать их созреванию850, благодаря тому Откровению, которое она хранит в себе. Это по преимуществу вселенская миссия, от которой Церковь не может отказаться, чтобы поставить себя на службу исключительно одной или иной форме цивилизации851.
Речь для нее не идет об одной только справедливости. Ибо — не говоря уж о том, что никакое человеческое достижение не получило обетовании вечности, — чтобы извлекать пользу из хранимого ею сокровища Божия, все народы, все века, все стволы культуры, как она знает, должны внести свою лепту: ex toto mundo totus mundus eligitur (из всего мира избирается весь мир)852. Она есть сокровищница, «где распределяются вещи древние и новые, и где идет очистительная переплавка золота новых данников»853. Обращенная к той промыслительной гармонии, которую при первых ее шагах явили для нее Греция и Рим, осознавая, что в этой встрече совершилось нечто окончательное, она, однако, не разделяет иллюзий тех детей ее, которые видят задачу сегодня уже завершенной; ведь чудо, свершившееся в прошлом, должно длиться и впредь, и она верует в новые открытия, новые промыслительные гармонии854. В часы жестокого конфликта она всегда сохраняет надежду, пусть даже в сердцах незаметнейших своих членов, и в тиши молитвы и вдумчивого труда она готовит себя к усвоению нового. История нескольких братьев-доминиканцев, соблазняющих Аристотеля (иным, однако, они сами кажутся соблазненными им), отнюдь не уникальный случай. В остальном прошлое представляет Церкви также и другой опыт, и слишком болезненное сознание обеднения, коим было заплачено за великие расколы, все еще слишком живо в ней, чтобы не желать компенсаций. И для чего бы ей менять гибкое и сильное единство своей структуры ради какого-то унылого однообразия? Зачем понадобится ей «к восходящему солнцу приставлять цвета заходящего»855? Единственный ковчег спасения, она должна дать приют в нем всему разнообразию рода человеческого856. Единственная трапезная, она разносит блюда, приготовленные из всего творения857. Нешвенный хитон Христов, она — и тот же разноцветный хитон, что был в руках Иосифа858. «Узы нерушимого содружества и совершенное сплочение»859, она — как богатый и густой сноп. Она знает, что разнообразие обычаев, которые она освящает, «утверждает единство веры»860, что эта видимая кафоличность есть законное выражение ее внутреннего богатства, и что ее красота сияет в многообразии: circumdata varietate (окруженная разнообразием)861.
Она есть Церковь кафолическая: ни латинская, ни греческая, но вселенская862. Наследница catholica bonitas (кафолическая благость) Божией, во все времена она всегда повторяет за блаженным Августином: «Ego in omnibus linguis sum; mea est graeca, mea est syra, mea est hebraea, mea est omnium gentium, quia in unitate sum omnium gentium» («Я — на всех языках; мой — греческий, мой — сирийский, мой — еврейский, мой — язык всех племен, потому что я есмь в единении всех племен»)863. Ничто из действительно человеческого, откуда бы оно ни исходило, не должно оставаться ей чуждым. «Достояние всех народов есть ее неотчуждаемое приданое». Место встречи желаний человеческих и желаний Божиих, она хочет, повсюду наставляя человека в его долге, исполнить одновременно и с избытком стремления всех душ и всех времен. Все собрать, чтобы все спасти и все освятить864. «Кто бы ты ни был, нет в тебе ничего столь превосходного, что бы помешало тебе принять мою помощь». Тем более нет ничего превосходного, что католичество было бы не готово признать своим. Видеть в католичестве религию среди прочих, одно повиновение в ряду других, даже добавляя, что это единственно истинная религия, единственно подлинное повиновение, — значит обманываться о самой сути его или же оставаться за его оградой. Католичество есть сама Религия. Оно есть та форма, в которую должно облечься человечество, чтобы стать, наконец, самим собой. Это — единственная реальность, которая не нуждается в том, чтобы быть чему-то противопоставленной, и в силу этого она противоположна всякому «закрытому обществу». Католичество вечно и неоспоримо, как и его Основатель, и сама неукоснительность его принципов мешает ему опутать себя преходящими ценностями, обеспечивая одновременно и гибкость бесконечного понимания, в противоположность той жесткости и той исключительности, которая характеризует сектантский дух. Omnis gens secundum suam patriam in Ecclesiam psallit Auctori (Всякий язык соответственно своему отечеству в Церкви славит Творца)865. Церковь повсюду у себя дома, и каждый должен уметь почувствовать себя дома в Церкви. Так Христос Воскресший, когда Он предстает перед друзьями, принимает облик всех народов и каждый Его слышит на своем языке.
Такова Церковь, такова ее подлинная позиция. Провозгласить это сегодня тем более важно, что искушения обратного свойства становятся все более сильными и совершенно иная идея постепенно утверждается среди многих наблюдателей извне. За периодом победоносного оптимизма, связавшего судьбу Европы с судьбою христианства, пришло время разочарования и отхода, когда судьба христианства все еще кажется связанной с судьбою Европы, живущей сегодня, как думают, под знаком заката. Поддавшись вначале легкой вере в возможность озападнивания Востока, теперь заявляют, что следует от всего отказаться, и считают химерой самый замысел его христианизации:
Христианству следует наконец признать, говорят нам, что оно не может вклиниться в великие религии... Повсюду на поверхности земного шара раздел зон влияния завершен, позиции укреплены... Покинуть одну систему верований ради другой, значит изменить цивилизацию даже в большей мере, чем религию. Христианству следует, наконец, признать ту очевидность, что оно связано с определенной культурой, с определенными складами мышления, которые отнюдь не универсальны866.
Несчастная и губительная идея, которую подчеркивает слишком тяжелое прошлое, да и слишком много следов еще присутствующих сегодня. Идея, которая в нас самих еще встречает тайных соучастников, и которую можно побороть лишь большой духовной строгостью.
Доверившись Духу, который ведет ее, Церковь также доверяет и тем народам, коих она приходит освободить. У нее нет здесь никакой наивности. Все народы, как она хорошо знает, не стоят на одном культурном уровне. Все они не обладают и одинаковыми возможностями. Но знает она и о том, что все люди едины общностью своего происхождения и божественным своим предназначением. И этого достаточно, чтобы придать ей уверенность вопреки всем теориям, порождающим высокомерие или эгоизм. Много раз повторяли вместе с Ватиканским Собором и Энцикликой Pascendi: Церковь защищает права человеческого разума. Сегодня можно сказать, что она защищает благородство и единство человеческой природы867. Ее материнское благоразумие в решающие часы побуждает ее к тем отважным поступкам, которые наша осмотрительность, слишком всегда медлительная, хотела бы до бесконечности откладывать. В остальном единственно действенный метод, годный для того, чтобы различать таящуюся истину и не растоптать то добро, которое ищет своего раскрытия, не состоит ли в систематическом стремлении к сочувственному изучению тех мыслей, которые кажутся нам далекими, и в особом внимании к исключительным случаям, какими бы редкими они ни были? Ибо человечество должно быть понято именно на вершинах своих. Равнины или низины всегда успевают изучить достаточно быстро.
Метод Церкви нельзя упрекнуть ни в наивности, ни в синкретизме. Синкретизм, как подделка, как изделие правителей и начетчиков, предполагает угасающую веру. Он — оскорбление Богу Живому. По энергичному слову пророков, синкретизм есть блуд. В духовном плане он бесплоден, как и философия и политика, отпрыском коих он является868. Он снижает и вульгаризует все начала, которые соединяет, — таковы «сабиры», ублюдочные жаргоны наших больших портов. Но прошлое Церкви наставляет нас и здесь. Христианство отвергло гнозис, который представлял собою синкретический метод, и эта откровенная непримиримость не помешала ей выполнить ее ассимиляторскую работу со всем тем размахом, который с каждым днем открывается нам все яснее.
Наконец, в той же мере не следует говорить и «либерализме» — об уступчивости к заблуждению или растворении евангельской соли. Христианство должно быть представлено во всех своих требованиях, но оно также должно быть выявлено во всей своей чистоте. Преступно было бы скрывать кроткую твердость Евангелия, но и непозволительно нагружать его лишними бременами: так было провозглашено на Апостольском Соборе869. И если дело обращения состоит, несомненно, не в приспособлении богооткровенной Истины, в снижении ее до человеческого уровня, но в приспособлении к ней человека, возвышении его до Истины, которая над ним господствует и судит его, — то при этом мы должны остерегаться кощунства смешивания нас, служителей ее, с ней самой. Мы должны остерегаться смешивания нас самих, наших вкусов, наших привычек, наших предрассудков, наших страстей, наших границ и наших слабостей с божественной Религией, столь мало нас пропитавшей. Мы должны отдавать души Богу, а не завоевывать их для нас самих, и мы должны открывать им Бога, а не навязывать себя. Если, как полагают, в этом есть какой-то либерализм, то это либерализм Любви, а не какой-либо иной. Da mihi amantem et scit quid dicam (Дай мне любящего, он знает, что я хочу сказать).
Против всех возможных смешений более всего может оградить нас великий пример апостола Павла. Никто менее Павла не краснел, провозглашая безумие Креста, и никто более не страшился ослабить силу его. Никто не провозглашал без всяких умолчаний необходимость порвать с заблуждением и грехом и умереть для самого себя, чтобы жить обновленной жизнью во Христе: «Очистите старую закваску, чтобы быть вам новым тестом». Но Павел отказывается уступить требованиям иудействующих и даже восстает на тех, кто робеет перед их самонадеянностью. Но не делается ли это единственно для того, как он говорит, «дабы не поставить какой преграды благовествованию Христову» или «дабы больше приобрести язычников»? Но эта забота не объясняет полностью его поведения. То, что движет Апостолом, не назовешь интересами пропаганды, здесь логика его веры. Противники упрекают его в том, что он уменьшает бремя Господне по соображениям политическим, жертвуя Законом: нет, отвечает он, не потому, что я ищу благоволения у людей, действую я таким образом, но затем, чтобы лучше служить Богу. Проповедуя «Евангелие Божие», я не хочу проповедовать его «от человека». Будучи далек от компромиссов в вероучении в оппортунистических целях, Павел, тем не менее, отстаивает истинный его характер против неблагоразумных уступок Петра: он отказывается изменить Евангелие, чтобы угодить людям, дабы не быть неверным Христу870.
Дух, который вел Апостола, — тот же Дух, что движет сегодня Церковью, что говорит голосом последних наших Первосвященников. Путь, на который он зовет нас, единственно надежен. Следовать ему — это не наивность, не синкретизм, не либерализм, — это попросту католичество.