| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
С развитием социальных наук, совершившимся в последние один-два века, мы привыкли острее ощущать зависимость индивида от тех различных обществ, что являются для него чем-то гораздо большим, чем просто фоном или внешней опорой, и прежде всего зависимость от той великой человеческой общины, для которой все остальные, каждая на своем месте, суть как бы необходимая монета. Одновременно прогресс физических и естественных наук в соединении с генетическим методом, громко заявившим о себе во всей научной дисциплине, привели нас к признанию не только того, что поток времени необъятен, но и плодотворен. И тем самым вновь мы с особой силой осознали размах и глубину социальных связей. Всех людей мы видим укорененными в человечестве, как само человечество укоренено в природе, и тот факт, что мы обрели более солидное научное подспорье для этого видения, представляет собой естественную основу, которая может оказаться важной и для лучшего понимания нашего католичества. Повсюду в нашем расколотом мире обнаруживают себя порывы к единству, возникающие от многообещающей встречи между всегда активным, хотя и часто отрицаемым католичеством и огромным прогрессом в нашем познании человека во времени и пространстве. Порывы эти слишком бессильны, если еще им не суждено стать вредоносными в той обмирщенной и целиком земной форме, в которую они часто облекаются. Однако это все же не причина для того, чтобы не видеть и не пытаться выделить из них тот зародыш истины, который они не могли полностью истребить, не обрекая на смерть самих себя. Отсюда берут свое начало «гармонии», от выявления которых нам не следовало бы уклоняться, но отсюда же и недоразумения, которые не менее важно предотвратить. Ибо, если двойной — исторический и социальный — характер, который мы признали за католичеством, нам не позволял пренебречь ценностью всякой личности, запечатленной образом Вечного, он и не должен утаить от наших глаз и неиссякаемое Присутствие Вечного и его неизменную трансцендентную суть.
На пути этих противоположных и взаимодополняющих стремлений мы замечаем не то что бы контуры новой апологетики, но обновление апологетики наиболее традиционной, ибо более, чем какая-либо иная наука, не должна ли апологетика постоянно обновляться, чтобы оставаться всегда живой?
Нередко нам говорили безапелляционным тоном: все скудные идеи древних, идеи христиан о человеческой истории были сметены современными открытиями, которые раскрыли нам ее масштабы и сложность. Встречаются богословы, что своим перепуганным отношением к этим открытиям все еще льют воду на ту же мельницу. Не ясно ли, скажем, что некоторые из них — кто этому поверит? — просто боятся признаться, что человек куда древнее на нашей планете, чем могли подозревать авторы библейских хронологий? Человек — «архивы которого — земля»... Но вера, которую мы отстаиваем, не требует от нас ни слепоты, ни боязни. Мы знаем хорошо, что во всякую эпоху у людей может быть лишь наука своего времени, и откровение ничего не меняет; свет его — свет иного порядка. Ни Библия, ни Отцы, ни богословы Средних веков, несомненно, не могли знать ни неандертальского человека, ни синантропа, как не могли они иметь и точного представления о китайцах. Однако, так сказать, материальная узость их мировоззрения отнюдь не препятствовала его формальной широте968. Ибо последняя свойственна католичеству, и как бы далеко ни простирались горизонты, которые сегодня открывает нам наука, она спонтанно оказывается как бы уже соответствующей им. Астрономические открытия, столь тревожащие вначале, в конце концов привели к освобождению христианской мысли от рамок древней космологии, столь мало подобающей ее гению, и то, что принимали за кризис догмата, оказалось лишь спасительным потрясением. Так и теперь мы можем быть уверены, что новые неоспоримые представления о нашей истории и нашем эмпирическом происхождении помогут нам по-своему лучше проникнуть в идею нашего католичества в его попечении о всеобщей истории, в его озабоченности целостностью человечества…
Это всецелое человечество, как мы сказали, стало объектом наиболее глубоких из чаяний нашего века. Возникла мечта о том, чтобы организовать его, развить полноту его самосознания, наконец, сделать его целиком человеческим благодаря единству. От гоминизации к гуманизации — эту мечту католик не может не считать своей в том виде, какова она есть, ни попросту отвергнуть ее как вредную химеру. Но если, исходя из стремления человека превзойти самого себя и «стать богом», католичество убеждает его отказаться от самого себя, ибо такой отказ есть необходимое условие для вхождения в Жизнь, то также может он опереться и на иное, не менее глубокое, не менее «естественное» — хотя и часто подавленное, часто сбивающееся с пути стремление к человеческому единству, для того, чтобы привести людей доброй воли к порогу католичества, что только одно и способно осуществить это единство в достойном смысле.
Прежде всего, следовало бы показать тем, кто понял, что никакая цель, меньшая, чем все человечество, не заслуживает быть венцом всякой любви и всякого поиска, а такие люди существуют во многих лагерях, даже самых противопоположных, — что отныне им следует оторвать глаза от земли и взглянуть выше. Ибо трансцендентное значение, само предполагающее существование трансцендентного Бога, необходимо для осуществления назначения действительно коллективного, т.е. конкретного созидания человечества. В противном случае, жертвуют собой не для человечества, но вопреки собственным намерениям — попросту для многих людей, не заключающих в своей эфемерной оболочке ничего абсолютного, и не представляющих ценности существенно более высокой, чем ценность тех, кем для них пожертвовали. В конечном счете, жертв требует то человеческое поколение, которое всякий раз предполагается последним, однако, ничуть не превосходя предыдущих поколений, и оно прейдет, как и все другие... Двойная причина для того, чтобы быть обескураженным; отсюда же естественно вытекает и то, что гуманитарный оптимизм не может устоять перед разлагающим действием рефлексии. «Не хочу быть закланным перед этим ужасным богом, который называется будущим обществом!» — восклицает герой современного русского романа969. Протест слишком естественный, питаемый, вероятно, и эгоизмом, но который разум не может и осудить. Ибо никакое бескорыстие не выстаивает перед абсурдом, и мы вовсе не обращаем жертву, когда требуем того, что заслуживало бы нашей жертвы. И потому проницательность, и великодушие, если для них еще остается место, исключают друг друга. Ибо очевидно должно существовать Пристанище, где поколение за поколением собиралось бы все человечество; ему нужен Центр, к коему сходилось бы оно со всех концов; Вечный, который собирал бы его в совокупное целое; Абсолют, который в самом энергичном смысле слова, во всей действительной полноте давал бы ему силы к существованию. Ему нужен Любящий, который привлекал бы его к себе. Ему нужен — но этот последний момент вовлекает нас в размышления иного рода — Некто Иной, коему он отдавал бы себя.
Становление только для себя не имеет смысла — это иное именование абсурда... И все же без Трансцендентного, т.е. присутствующего Абсолюта, внедрившегося уже в сердце действительности, пребывающей в становлении, пробуждающего в ней жизненные силы, заставляющего ее продвигаться дальше и дальше, — впереди не может быть ничего, кроме бесконечного становления, разве лишь катастрофа положит жестокий конец всему, и абсурд, если можно так выразиться, докажет истинность своего бытия, превратив все в ничто. Коль скоро есть становление, то однажды должен явиться и предел для него, и если должен быть предел, то и всегда должно быть и нечто иное, помимо становления. Более всех христианин обращен к Новому человеку. Для него, однако, он не вписывается в земной горизонт: на этом уровне Новый человек никем быть не может, кроме мифа. Ибо здесь он не может быть тем, кем должен быть, чтобы пребывать в своей новизне: Человеком завершенным, Человеком совершенным. Если мы хотим вновь обрести надежду на совпадение двух этих эпитетов — новый и совершенный, — выражающих в своей неразделимой совокупности нашей человеческий идеал, то нам следует вернуться к апостолу Павлу. Вернуться, чтобы с ним вместе верить в Христа970.
В разработке этих весьма простых идей мы могли бы найти, как нам кажется, «опровержение» того социального гуманизма, который обновляет сегодня отчаянные усилия человека спасти самого себя. Правда, не единственное опровержение, но одно из единственно ценных, то, которое освобождает истину от заблуждения, коим она была пленена, и придает ей видимость более прекрасной и более великой даже в глазах тех, кого оно втайне соблазнило; опровержение, что опровергает, спасая.
Ибо полное «опровержение» обусловлено лишь показом полной истины, и ради этого мы могли бы согласиться с предложением, сделанным каноником Мазюром, заключающем в себе целую программу. С точки зрения автора, разделяемой и нами, мы стремились показать оправданность и важность того, что:
Христос не только носитель вечной Вести, которую Он повторяет одному за другим каждому удивленному человеку, но и Тот, в Ком человечество находит нежданное разрешение проблемы своего органического единства. Церковь не только основана Христом: она есть также и Тело Его, коего Он — Глава и Жизнь. Христианство — это не только совершенная религия, возвышающаяся на развалинах всех иных, побежденных ею, и прежде всего на обломках отмененного иудаизма; оно есть обращение всех древних нравственных и мистических порывов человечества к религии высшей, превосходящей и исполняющей их. И, наконец, человек, вместо того, чтобы воспринимать католичество как некий долг, налагаемый безжалостными силлогизмами на обязательства, вытекающие из его природы, принимает его в первую же минуту, когда оно пытается осуществить в нем те неодолимые стремления, которые Бог вложил в его душу, и прежде всего потребность в социальном единстве, в святом союзе всех членов одного организма, коего мы все суть лишь личностные клеточки. Существование таинств, вместо того, чтобы явиться высшим унижением, налагаемым на поверженный разум, открывается, напротив, как единственное и божественное средство человеческой передачи Божией нашим душам, живущим во плоти, и нашим телам, живущим в обществе.
И, таким образом, все наши великие догматы: божественность Христа, основание Церкви, единство веры, таинство, — уже не предстают разрозненными частями разнородной и, возможно, произвольной системы, но дополняют друг друга, чтобы явилось решение наиболее неожиданное, но самое логичное и согласованное с нашими глубинными законами. Мы все — члены одной человеческой семьи, совместно стремящиеся соединиться с Богом телом и душой, «...дабы все небесное и земное соединить под главою Христом»971.
Таким образом, вливаясь в движение нашего века, в том его потоке, что несет в себе начало истинно человеческое, стремясь его очистить и указать ему его Предел и условия его достижения, нам следует теперь найти мужество уже и для непосредственной критики тех путей, на которые заводит этот порыв и на которых он увязает. При осуждении этого полностью обмирщенного «социального» начала, господствующего сегодня повсюду над умами и наследующего исторический и социальный характер нашей веры лишь в выродившемся состоянии, нам следует набраться смелости и для того, чтобы решительно не идти в ногу со временем.
Ныне мы погружены во время. Огромный успех философии становления, равно как и болезненные реакции, которые недавно поставили их под вопрос, имели в этой области одинаковый результат. Иллюзии и страхи, надежда на будущее и тревога о завтрашнем дне, возрастая в силу самого их контраста, целиком наполняют наше сознание. Мечты о гармоничном граде и бесконечном прогрессе или трагическое ощущение хаоса, где мы бьемся с невыносимой тяжестью преходящего дня, ужас перед будущими катастрофами или напряженная обращенность к неизведанному грядущему, как бы манящему нас всеми благами, равным образом маскируют в наших глазах реальнейшее настоящее. В эпоху, когда человек, компенсируя свои титанические усилия, обретает, наконец, немного досуга, он не знает, как найти для себя тот первейший досуг, что спас бы его от самого себя, с тем, и одно временно позволил бы себя обрести. Даже в эти часы хмеля, неотделимого от тревоги, в гуще неотложных нужд, именно христианину, человеку среди братьев — людей, одолеваемому такими же желаниями, подверженному таким же беспокойствам, следует возвысить свой голос, дабы напомнить всем, кто не помнит о своем достоинстве: человек не может быть самим собой, но может существовать для себя до тех пор, пока в безмолвии не откроет в себе какую-то незатронутую полосу, некий таинственный фон, который не захлестывается потоками событий: мрачных или радостных, банальных или трагических. Стремиться вернуть человеку смысл — это не означает орошать его водой Леты, ни отуплять его опиумом, ни охмелять его перед атакой. А тому, кто целиком устремлен в будущее, возникающее по его представлению из его творческой энергии, напоминание о страшном настоящем вовсе не означает стремление истребить в нем веру в человека. Напротив, это обязывает его уважать человека, в какой бы ситуации он ни находился. Это препятствует тому, чтобы когда-либо использовать его сегодняшнего как простой инструмент для человека будущего972. И в особенности это препятствует тому, чтобы сам человек, живи он в нищете или в изобилии, в будущем или настоящем, будь он удачлив или нет, — полностью отсутствовал бы сам в себе, был бы целиком, отчужденным от себя самого.
Здесь мы непосредственно сталкиваемся с мистиками и идеологиями, которые в настоящее время ведут борьбу за завоевание мира, и прежде всего с наиболее влиятельным среди них — марксизмом. В шестом тезисе о Фейербахе, где Маркс в сжатом виде рассматривает свое мышление в отношении к своему предшественнику, он, сам того не заметив, сконцентрировал наиболее точное и радикальное обвинение, когда-либо произносившееся против него. «Фейербах, — писал он весною 1845 года, когда рождался марксизм, — сводит религиозную сущность к человеческой сущности. Но сущность человека — это не абстракт, присущий отдельному индивиду. В самой действительности она есть совокупность всех общественных отношений»973. Иными словами, если Фейербах сводит религиозную сущность к человеческой сущности, Маркс, завершая философский процесс, растворяет человеческую сущность в социальной. То, что должно было бы восславить человека, в конце концов, его разрушает.
В человеке есть начало Вечного, «зародыш вечности», над коим уже здесь не властно время974 и который hie et mine (здесь и теперь) ускользает от земного общества975. Истина бытия человека превосходит само его бытие. Ибо он сотворен по образу Божию, и в зеркале его души неизменно мерцают блики Троицы. Но это только зеркало, только отражение. Когда же он кощунственно переворачивает этот порядок, когда он мнит, что ему принадлежат свойства, похищенные у Бога, когда заявляет, что не он, человек, а Бог сотворен по его образу, то он обречен на гибель, ибо Трансцендентное, которое он отрицает, есть единственный гарант его собственной имманентности. Признавая себя отражением, он приобретает полноту, и лишь поклонение высшему открывает в нем неколебимую глубину. Но вот отныне он отчужден, отторгнут, разделен с самим собой, и куда серьезней, куда существенней, чем это описывал Маркс! Представим же себе этого вполне «эмансипированного» человека. Представим его, предположив невозможное, свободным от всякого экономического принуждения, от всякой эксплуатации себе подобным, от всякой тирании государства; «освобожден» ли он наконец? Общество больше не давит на него, в этом смысле над ним не господствуют, его не эксплуатируют другие. Однако оно давит на него грузом более тяжелым, чем когда-либо, ибо поглощает его целиком. Некогда какая-то часть его могла ускользнуть от принуждения и эксплуатации: теперь же он — не более, чем социальная функция, «совокупность общественных отношений».
Но, как мы хорошо знаем, не таков идеал, сознательно разделяемый теми, кто мечтает о безгосударственном и бесклассовом обществе. Напротив, они стремятся к наступлению такой эпохи, когда «человек станет высшим существом для человека», когда человеческие связи станут «связями любви и доверия», когда «свободное развитие каждого будет условием свободного развития всех»... Однако такова, без сомнения, реальность, которую подготавливает развитие первоначального отрицания, в коем они еще не осмеливаются усомниться. Ничто не окажется помехой тому, чтобы в нетрансцендентном обществе сведение человека к его «общественным отношениям» не нанесло бы ущерба его собственной внутренней жизни и не породило бы на свой лад какой-то новой тирании. Более того: как бы мало еще ни проявился опыт такого рода, не вправе ли мы думать, что он принес уже первое подтверждение нашему анализу976? Когда ученики Маркса, наконец, поймут это, у них пропадет вкус к прославлению «тотальной революции», которую, по их мнению, они совершили в человеческом разуме еще до того, как смогли осуществить ее в обществе. У них пропадет вкус к воспеванию своего освобождения от «метафизической тоски» и «одержимости Богом»977. Им придется вернуться к тем, по слову Достоевского, «проклятым вечным вопросам», и они поймут, почему революционер, столь же отважный, как и они сами, такой же явный противник всего Запредельного, коего никак уж не назовешь мистиком по темпераменту, мог воскликнуть однажды: «Я думаю о Боге с тех пор, как появился на свет!» В этом восклицании Прудона978, которое Маркс полагал остатком метафизической ветоши, прорывается голос всего человечества, которое даже и в отрицании требует воздуха, без которого оно задыхается.
Совершеннейшее и счастливейшее, в плане социальном, существование было бы вещью самой нечеловеческой, если бы не служило внутренней жизни, так же, как эта жизнь, обращенная лишь на себя самое, в неком рафинированном эгоизме, не была бы в конечном счете мистификацией. Сообразно отрицанию, полученному в наследство от Фейербаха и подготовленному уже Гегелем, система Маркса завершается в социализме как абсолютном господстве здешнего. Разумеется, она так завершается вопреки сокровенным требованиям мысли слишком сильной, чтобы с самого начала не поколебать стены той тюрьмы, которая она строила для себя самой: имен но это установил недавно один проницательный анализ, коему следует пожелать, чтобы он был для этой доктрины началом спасительной эволюции979. Но, рассматривая систему в том, как она внешне выражена, следует сказать, что ее мирской дух не только химеричен в своих упованиях, но также и внутренне несостоятелен; его следует решительно отвергнуть. Эта система заключает в себе бесконечно плоское видение мира. Она чревата самым немыслимым регрессом человека, коль скоро он сумеет к нему приспособиться, и ужасным истязанием в противоположном случае. У Маркса есть лишь два измерения — человек социальный, человек исторический980. Чувство Вечного, обретенное наконец сознание Присутствия Вечного должно вернуть ему его глубину981.
Социальное действие и католичество
Сколь же признательны мы Церкви за то, что opportune, importune (вовремя, не вовремя) она напоминает нам о нашей сущности! Об этом неизменном sursum (sursum corda — горе имеем сердца), неизменном redi ad cor (углубись в сердце), к коему она обязывает нас! Нет ничего более поверхностного, чем адресованный ей упрек в том, будто бы она теряет из виду непосредственную реальность и пренебрегает настоятельными нуждами человека, говоря с ним только о потустороннем. Ибо на самом деле, запредельное бесконечно ближе, чем будущее, бесконечно ближе того, что мы называем настоящим. Оно есть та Вечность, что лежит в глубине всякого мирского развития, которое она воодушевляет и ориентирует. Оно есть то подлинное Присутствие, без которого само настоящее — только неуловимая пыль. Если современные люди столь трагически отсутствуют друг для друга, то это объясняется тем, что они отсутствуют сами в себе, потому что покинули ту Вечность, которая только и укореняет их в бытии и позволяет им общаться между собой.
Такова прежде всего социальная роль Церкви: она приводит нас к тому общению, к коему обращает нас всякий ее догмат и готовит всякое ее действие. Тем не менее, если верно то, что общение личностей есть общество в самом глубоком смысле слова, то не менее верно и то, что оно обладает совершенно иной структурой, нежели те мирские общества, что необходимы для жизни человечества982. Однако в отношении прямого функционирования этих обществ Церковь, которая «не от мира сего», компетентна лишь весьма в общем плане и не нисходит до технических деталей. Так что если в первом случае выражение «социальное католичество» могло выглядеть плеоназмом, то во втором случае прибегать к нему следует если не с оговорками, то не без некоторой сдержанности. Церковь определяет скорее не учение, разработанное во всех своих пунктах, но лишь отношение и ориентацию. Ибо собственная миссия Церкви не заключается в руководстве социальным движением, как и не заключается в руководстве движением интеллектуальным, хотя как на одно, так и на другое она различными путями может оказывать неоценимое влияние983. Также нельзя назвать вполне заблуждающимися тех, кто отмечает, что иногда она была, как бы, застигнута врасплох новыми проблемами, которые в последний век поставило беспрецедентное экономическое развитие984, и нельзя назвать вполне правыми тех, кто перед лицом растущего неверия масс и того успеха, который получают у них столько зловещих утопий, имеют для объяснения лишь одно восклицание: «Если бы слушали папство!» Послушанием, как бы ни было оно необходимо, нельзя заменить всего, и папство отнюдь не всегда высказывалось немедленно. И это не было уклончивостью с его стороны. Но среди католиков не хватало людей, интенсивно живущих своей верой и теснейшим образом связанных с жизнью века сего, чтобы своевременно чувствовать возникающие нужды и находить, опираясь на свою компетенцию и ответственность, требуемые решения. Недостаток инициативы предшествовал недостатку послушания, самого по себе слишком реального и конкретно различимого. Конечно, можно было пожелать, чтобы сама Церковь силою своего материнского инстинкта, предчувствующего недуги своих детей, вызвала бы к жизни и поощряла бы необходимую работу. Однако не стоит и ужасаться тому, что не всегда она вела себя подобным образом, как не следует и, ссылаясь на это, укрываться в стороннем наблюдении. Разумно ли требовать от власти в Церкви чего-то иного, кроме как напоминания за начинаниями и поддержки тех из них, в которых она узнает свой Дух, как, наконец, вмешательств, направленных к тому, чтобы устранять случающиеся конфликты и освящать найденные решения в их сути985?
Таким образом, Церковь высказалась о многих моментах социальной доктрины. Тем не менее, она не подменяет собой государственных деятелей для выработки «программ» в точном и полном смысле слова или внесения каких-то «планов». Все чада ее не могут занимать в обществе положение властителей или реформаторов. Однако совершенно нормально, что среди них можно выявить огромное разнообразие служений и мнений. Но даже в плане земного устроения Церковь вносит в действительность нечто гораздо большее, чем программу, и осуществлению лучших программ истинные сыны ее содействуют чем-то гораздо большим, нежели внешним согласием и осведомленностью в своем деле. Ибо, по слову святого Григория Великого, резюмирующего все то учение, о котором шла речь в этой книге: in sancta Ecclesia unusquisque et portal alteru, el portatur ab altero (в святой Церкви каждый несет другого и несом другим)986. Это чувство всеобщего спасения и солидарности всех со всеми есть наилучшая подготовка к социальным задачам — а для каждого и наилучшее введение в «социальное католичество». Однако не может быть и речи о том, еще раз повторим это, чтобы в природный порядок вещей переносить непосредственно то, что вера открывает нам о мире сверхприродном. Тем самым сокровенную реальность, которая должна быть предметом веры и переживаться как тайна — mysterium unitatis (таинство единения)987 — мы обратили бы в пустую идеологию, что было бы безрассудным обмирщением, в связи с чем можно было бы еще раз сказать о христианских истинах, ставших безумными... — хотя когда христиане становятся слишком чувствительны к доводам мудрецов мира сего, Бог иной раз может воспользоваться этим безумием, которое отнюдь не согласуется с Его мудростью. Однако никакая забота о различении двух планов — природного и сверхприродного — не должна помешать вере взрастить свой плод. Вера — это не хранилище мертвых истин, которые с уважением «оставляют в сторону», чтобы наконец устроить жизнь без их вмешательства. Если между низом и верхом существует радикальный разрыв, то верх, напротив, должен обнаруживать свое действие лишь в нисхождении. Чтобы остаться сверхприродной, любовь вовсе не должна сделаться бесчеловечной, ибо как само сверхприродное ее можно понять лишь воплощенной. Тот, кто покоряется ее закону, вовсе не удаляется тем самым от ее естественных благ, напротив, он обращает на служение обществу, членом которого сделала его природа, тем более эффективную деятельность, чем более свободен принцип, лежащий в ее основе988. Никакая человеческая проблема, никакая человеческая забота не может оказаться ему чуждой: все пробуждает в нем отклик тем более глубокий, чем внятней для него их вечные отголоски. Служение братьям его есть для него единственная форма овладения объединяющей любовью. Как бы он ни был свободен от всякой иллюзии и защищен от любых объективистских мечтаний о прогрессе, как бы он ни был закален перед соблазном утопий, и сколь бы мало снисходителен ни был он к любым формам социального эвдемонизма, он не может остаться удовлетворенным. Он не может удовлетвориться миром сим больше, чем самим собой. Духовное общение, на которое он уповает, находится не по эту, но по ту сторону социальной гармонии, от которой он не может отказаться. Какую бы свободу ни отстаивал он в своем конкретном деле, для него немыслимо отказаться от стремления установить между людьми те отношения, которые более бы соответствовали христианской действительности. В меру своих сил и призвания — ибо дары единого Духа различны, и в единстве одного тела всякий член его имеет особую функцию989 — он вложит душу свою в это дело. Если он потерпит неудачу, то ему будет больно, как от раны, и даже если поддастся отчаянию, не будет сказано, что он бездействовал.
В какую бы сторону ни обращалось размышление христианина, его всегда — как бы силою естественной тяжести — притягивает к созерцанию Креста.
Вся Тайна Христа есть тайна Воскресения, но также и тайна смерти. Одна неразлучна с другой, и одно и то же слово выражает их: Пасха. Пасха означает переход990. Распад всякого существа, полнейшее разделение с самим собой, от коего никто не может возомнить себя свободным. Отрицание всех природных ценностей в их естественном состоянии, отказ даже от того, чем преодолевается индивидуальное.
Сколь бы подлинным и чистым ни было видение единства, которое воодушевляет и ориентирует деятельность человека, — чтобы стать реальностью, оно должно сначала погаснуть. Великая тень Креста должна полностью поглотить его. Человечество соберется воедино, лишь отказавшись считать себя самоцелью. Человек — не желает ли он добра человечеству, не любит ли его, в сущности, в силу того же естественного побуждения, что заставляет его желать добра себе и себя любить? Бог есть именно Тот, ко по сути своей не допускает разделения, Тот, Кого следует любить исключительно под страхом наказания не любить Его вовсе991. И если верно, в конечном счете, что человечество можно любить ради него самого, и любить любовью не эгоистической только в Боге, Кого мы только и любим на самом деле — эта истина не предстает в такой конкретной очевидности, что отменяет реальность жертвы. Гуманизм спонтанно не тяготеет к христианству. Христианский гуманизм долен быть гуманизмом обращенным. От какой бы то ни было любви не переходят, оставаясь на той же плоскости, к любви сверхприродной. Нужно потерять себя, чтобы обрести. Диалектика духа с равной неуклонностью распространяется как на человечество, так и на индивида, т.е. на мою любовь к человеку и к людям, так же, как и на мою любовь к самому себе. Закон исхода, закон выхода из себя992... Если никто не должен избегать человеческого удела, все человечество должно умереть для самого себя в каждом из своих членов, чтобы жить преображенным в Боге. Окончательное братство существует лишь в общем Поклонении. Gloria Dei, vivens homo (Слава Божия, живой человек), но человек получает доступ к Жизни, в единственно возможном целостном обществе, лишь воздавая славу Творцу — Soli Deo gloria (Единому Богу слава). Такова всеобщая Пасха, которая готовит Град Божий.
Со Христом, умирающим на Кресте, все человечество, которое Он в себе несет, отвергается самого себя и умирает. Но эта тайна еще более глубока. Тот, кто нес в себе все человечество, был всеми оставлен. Всечеловек умирает один. Такова полнота кенозиса и совершенство жертвы! Нужна была эта покинутость — вплоть до оставленности Отцом! — чтобы соединить разорванное. Тайна одиночества и тайна разорванности — это единственно действенный знак объединения и единства. Священный меч, разделяющий душу и дух, дабы открыть их для Всеобщей Жизни: О Ты, единственный среди единственных и все во всех993!
Через древо Креста, — заключает святой Ириней, — Слово Божие стало явным для всех: руки Его протянуты, чтобы собрать всех людей. Две руки протянуты, ибо два народа рассеяны до пределов земли. Одна Глава — в центре, ибо один есть Бог над всеми, среди всех и во всех»994.